Сделав глубокий вдох, я вытер руки о штаны.
– Но если вы знали, что…
– Послушайте, пожалуйста,– прошептал поэт.– У нас мало времени. Я расскажу вам одну историю. Было лето 1969 года – сейчас мне то время кажется другой эпохой, другим миром. Моего отца кремировали в небольшой деревушке, где я родился. Кровоточащие язвы были видны уже много недель. Я сказал братьям, что это аллергия. Я хотел одиночества. Я не знал, что делать. Во время долгой поездки обратно в Калькутту у меня было время подумать. Вы когда-нибудь видели лепрозорий в нашей стране, мистер Лузак?
– Нет.
– Лучше не видеть. Да-а-а… Я мог уехать за границу. У меня были деньги. Врачи в столь просвещенных государствах, как ваше, мистер Лузак, редко сталкиваются с заболеванием Хансена на поздних стадиях. В наиболее развитых современных государствах проказы, как вы знаете, собственно, и не существует. Это болезнь грязи, нечистот и антисанитарных условий, забытая на Западе со средних веков. Но она не забыта в Индии. Знаете ли вы, мистер Лузак, что в одной только Бенгалии полмиллиона прокаженных?
– Нет,– ответил я.
– Вот и я не знал. Но мне сказали. Большинство, видите ли, умирает по другим причинам, до того, как болезнь разовьется. На чем я остановился? Ах да. Я прибыл на станцию Хоура вечером, к тому времени уже решив, что делать дальше. До этого я подумывал о поездке за границу на лечение и искал способы пережить многолетнюю боль, по мере того как болезнь будет медленно распространяться по телу. Я размышлял о том, как подчиниться унижению и изоляции, которых потребует такое лечение. Я все обдумал, мистер Лузак, но в результате отверг саму идею. И как только я принял решение, в душе наступил мир. В тот вечер, глядя на огни станции Хоура из окна вагона первого класса, я был вполне в ладу с самим собой и со всей вселенной.
Верите ли вы в Бога, мистер Лузак? Я не верил. Не верю и сейчас… ни в одного бога света, пожалуй. Есть другие… Но на чем я остановился? Да. Я покинул вагон в умиротворенном состоянии духа. Мое решение позволяло избежать не только боли немощи, но и боли разлуки. По крайней мере, я так думал.
Я отдал свои вещи изумленному нищему там же, на станции. Ах да, вы должны простить меня, мистер Лузак, за избранный мной вчера способ передать вам рукопись. Ирония – одно из немногих оставшихся у меня удовольствий. Жаль только, что я при этом не присутствовал. Так о чем мы? Да, я покинул вокзал и пошел к чудесному сооружению, которое мы называем «мост Хоура». Вы его видели? Да, конечно, видели. Как глупо с моей стороны. Я всегда считал его восхитительным образцом абстрактной скульптуры, мистер Лузак, совершенно неоцененным произведением искусства, каковым он является. Той ночью мост был сравнительно безлюдным – лишь несколько сотен пешеходов шли по нему.
Я остановился посередине. Колебался я недолго, потому что не хотел оставлять себе время на раздумья. Должен признаться, что сочинил небольшой сонет – прощальное стихотворение, можно сказать. Я тоже когда-то был сентиментальным поэтом.
Я прыгнул. С центрального пролета. До темной воды Хугли было больше сотни футов. Падение казалось вечным. Если б я знал об этом нескончаемом ожидании между началом и развязкой самоубийства подобного рода, я бы изменил планы, уверяю вас.
Удар о воду с такой высоты был все равно что падение на бетон, мистер Лузак. Когда я столкнулся с водой, у меня в черепе словно расцвел цветок. Что-то в спине и шее треснуло. Громко. Будто сломалась толстая ветка.
Потом мое тело утонуло. Я говорю «мое тело», потому что я умер тогда, мистер Лузак. В этом не было сомнения. Но произошло нечто странное. Душа не отлетает сразу же после смерти, но, скорее, следит за развитием событий примерно так же, как мог бы смотреть посторонний наблюдатель. Как еще я могу описать ощущения при виде чьего-то перекрученного тела, опускающегося в ил на дно Хугли? При виде рыб, рвущих чьи-то глаза и мягкие ткани Что еще можно сказать, когда видишь все это и не испытываешь ни тревоги, ни страха, а лишь слабый интерес? Таковы впечатления, мистер Лузак. Так выглядит вызывающий страх процесс умирания… такой же банальный, как и все неизбежные процессы, составляющие наше жалкое существование.
Не знаю, в течение какого времени пролежало там мое тело, становясь единым целым с речным илом, прежде чем волны или, возможно, кильватерная струя какого-то судна вынесла мою бренную оболочку на берег. Дети нашли меня. Они тыкали в меня палочками и смеялись, когда те проникали в мою плоть. Потом пришли капалики. Они отнесли меня – осторожно, хотя такие понятия в то время для меня были пустым звуком – в один из своих многочисленных храмов.
Я проснулся в объятиях Кали. Она – единственное божество, бросающее вызов смерти и времени. Она воскресила меня тогда, мистер Лузак, но лишь для своих собственных потребностей. Лишь для своих собственных потребностей… Как видите, Темная Мать не сочла нужным избавить меня от бремени недуга, когда вновь вдохнула в меня жизнь.
– Каковы же были эти потребности, мистер Дас? – спросил я.
Безгубая гримаса поэта выглядела вымученной попыткой улыбнуться.
– И так должно быть очевидно, на что ушли мои слабые силы,– ответил Дас.– Я – поэт богини Кали. И я, недостойный, служу ей в качестве поэта, жреца и воплощения.
В течение всего разговора какая-то часть меня испытывала ощущение отстраненного наблюдения, о котором упоминал Дас. Казалось, словно эта доля моего сознания парит под потолком и с холодным спокойствием, граничащим с безразличием, следит за диалогом. Другая часть моего «я» хотела истерически рассмеяться, закричать, перевернуть стол в близком к ярости неверии и бежать из этой гнусной темноты.
– Такова моя история,– произнес Дас.– Что скажете, мистер Лузак?
– Я скажу, что из-за болезни вы сошли с ума.
– Да-а-а?
– Или что вы в полном рассудке, но по чьей-то воле должны играть роль.
Дас промолчал, но метнул в сторону угрюмый взгляд.
– Еще одна неувязка в вашей истории,– продолжал я, удивившись твердости своего голоса.
– Какая же?
– Если ваше… ваше тело было обнаружено только в прошлом году, я сомневаюсь, что от него что-то осталось. За семь-то лет.
Голова Даса дернулась вверх, как у кошмарного игрушечного чертика из шкатулки. В занавешенной темноте послышался скребущий звук.
– Да? И кто же вам сказал, что тело было обнаружено в прошлом году, мистер Лузак?
У меня перехватило горло. Не раздумывая, я объяснил:
– Как рассказывал мистер Муктанандаджи, именно тогда произошло мифическое воскрешение.
Горячий ветерок шевельнул пламя, и тени заплясали по разрушенному лицу Даса. Его страшная ухмылка осталась неизменной. Тени колыхнулись снова.
– А-а-а,– выдохнул Дас. Его перевязанная искалеченная рука рассеянным жестом скребла по столу.– Да-а, да-а-а. Бывают… время от времени… определенные изменения законов.
Подавшись вперед, я уронил руку поближе к камню. Мои глаза пытались разглядеть человеческое существо в этой прокаженной туше, сидевшей по другую сторону стола. Мой голос звучал горячо, настойчиво.
– Но почему, Дас? Ради Бога, скажите почему? Почему капалики? Зачем эта эпическая непристойность о Кали, возвращающейся, чтобы править миром,– или о каком еще дерьме там понаписано? Когда-то вы были великим поэтом. Вы пели о правде и чистоте.
Собственные слова казались неубедительными мне самому, но я не знал, как выразиться иначе.
Дас грузно откинулся назад. Дыхание с хрипом вырывалось из его открытого рта и ноздрей. Сколько можно прожить в таком состоянии? Там, где болезнь не уничтожила плоть, кожа выглядела почти прозрачной и хрупкой, как пергамент. Когда этот человек мог последний раз видеть солнце?
– В богине есть великая красота,– прошептал он.
– Красота в смерти и разложении? Красота в насилии? Дас, с каких пор ученик Тагора поет гимн насилию?
– Тагор был слепцом! – Свистящий шепот обрел новую силу.– Тагор не видел. Может быть, только когда
