растерзанные органы, белеющие кости, куски красного мяса, у кого-то из-под скальпа сверкает голый череп, от вида которого меня чуть не выворачивает наизнанку. Богов трудно признать, но в ближайшем баке плавает сама Афродита. Волосы медленно колышутся в лиловой жидкости, веки плотно сомкнуты. Обнаженная фигура – воплощенное совершенство, если бы не идеальная кисть, отсеченная от безупречной длани. Вокруг разорванных связок, сухожилий и кости вьется клубок зеленых червей, не то пожирающих больную плоть, не то зашивающих рану, а может, и все сразу. Я отвожу взгляд.

В помещение врывается Зевс. Громовержец стремительно проходит между медицинских мониторов без шкал и циферблатов, полуроботов, покрытых синтетической плотью, и младших богов, которые почтительно склоняют перед ним головы, уступая дорогу. На миг владыка оборачивается и пронзительно смотрит на меня, сдвинув седые брови. Финита ля комедия.

Что будет сначала: оглушительный гром или испепеляющая вспышка?

Зевс отводит взгляд, по-моему, даже усмехается в усы, и тут же снова хмурится. Арес все еще дергается на столе среди загадочных приспособлений и роботов, штопающих его раны.

Громовержец застывает напротив, скрестив руки на груди. Длинная тога ниспадает торжественными складками, голова склонена вперед, борода тщательно расчесана, брови, наоборот, косматы и угрюмы, открытая бронзовая грудь дышит божественной силой. Выражением лица Олимпиец напоминает скорее взбешенного директора школы, чем озабоченного папашу.

Арес нарушает молчание первым.

– Отец мой! – стенает он. – Или без гнева взираешь ты на такие злодейства? Мы – вечные боги и не ведаем смерти, но, разрази нас гром, терпим жесточайшие обиды, как только сотворим добро любому из паршивых людишек. А все наши собственные божественные разногласия. И что же? Как будто мало этих нанопридурков, Олимпийцы должны сражаться еще и с тобой, о владыка Зевс!

Покровитель сражений судорожно переводит дух и, передернувшись от боли, ждет ответа. Молниевержец мрачно взирает исподлобья, словно обдумывает услышанное.

– А твоя Афина! – возмущается раненый. – Ты слишком многое позволяешь этой девчонке, о сын великого Крона. Лишь ее, это зловредное чадо хаоса и разрушения, что вышло у тебя из головы, ты никогда не смиряешь ни словом, ни делом. И вот уж дошло до того: своенравная девица превратила троянца Диомеда в оружие против нас, богов!

Распаленный собственной речью, Арес яростно брызжет слюной. Мне по-прежнему видны голубовато- серые кольца кишок, плавающие в золотой крови.

– Сперва этот… кратковечный поразил Афродиту в запястье, пролив светозарный ихор. Помощники Целителя объявили, что на выздоровление потребуется целый день. Теперь же ненасытная натравила человека напасть на меня! На бога сражений! Представь, наноулучшенный наглец явил такую прыть, что, не будь я столь быстроног, неделю или две пускал бы пузыри в лиловом баке! Но сначала долго извивался бы там, внизу, между страшными грудами трупов, мучился бы еще свирепее, чем теперь, силясь подняться и падая вновь под медными ударами смертных – слабая, бездыханная тень, как в те наши старые дни на Земле…

– УМОЛКНИ! – рычит Зевс, и каждый бог и робот в ужасе леденеют на месте. – Хватит выть, ты, лживый, криводушный недоумок! Ты, жалкая пародия на смертного, не говоря уж об Олимпийце!

Арес моргает, открывает рот, однако не издает ни звука. Поумнел-таки, значит.

– Послушайте, как он плачет и ноет от пустяковой царапины! – Царственный Кронид разводит мощные руки и вздымает длань ввысь, будто готов одним усилием воли истребить бога войны без следа. – Ты… ничтожный лицемер, ненавистнейший из тех недостойных личинок, избранных сделаться богами в день Великой Перемены! Трусливый пес, которому по сердцу одна лишь черная гибель да кровавая мясорубка жестоких сражений! Весь в мать твою, Геру, – такой же строптивый, необузданный злопыхатель! Та тоже, если уж что вобьет в голову, то и мне, владыке, бывает тошно! Вздумала вон извести ахейцев до последней живой души, и попробуй скажи ей слово поперек!

Арес перегибается пополам, точно уязвленный речами Громовержца в самое сердце. В действительности, я думаю, дело в неосторожном уколе шарообразного робота, который парит в воздухе прямо над раненым и штопает распоротое брюхо устройством, напоминающим карманную швейную машинку промышленной мощности.

Не обращая внимания на врачей, Кронид расхаживает по палате взад и вперед, замирает в двух ярдах от меня и шагает обратно к столу, на котором страдает Арес.

– Надеюсь, ты и сейчас мучишься из-за того, что наслушался материнских внушений, о бог войны! – В голосе владыки звучит неприкрытая издевка. – Эх, надо было бросить тебя, дурака, помирать.

Арес ошарашенно вскидывается.

– А ты как думал? – довольно хохочет Зевс, глядя на его глупое лицо. – Полагал, что мы не можем загнуться, если окажемся вдали от целебных баков? Можем, сынок, мы все можем.

Бог сражений не знает, куда девать глаза. Машинка зашила внутренности и взялась аккуратно пристрачивать края мускулов и плоти.

– Доктора сюда! – грохочет Кронид.

Из-за булькающих баков тотчас является, шевеля сотней юрких многочленных лап, огромное существо-механизм, похожее на стоячую сороконожку. Пятнадцатифутовое сегментированное тело увенчано рубиновыми глазами навроде мушиных и затянуто ремнями, к которым в беспорядке пристегнуты лоскуты пластыря, всевозможные устройства и живые органы.

– Но ты все же мое дитя, – говорит Громовержец заметно потеплевшим голосом, глядя на болезненные гримасы Ареса. – Так же, как и я, – сын Крона. От меня порожден ты матерью на свет.

«Дитя» слабо поднимает руку, словно хочет нежно пожать ладонь отца. Зевс притворяется, что не заметил жеста.

– Поверь мне, Арес, – проникновенно продолжает владыка, – скажу тебе как на духу: если бы такая никчемная дрянь – да выросла из чужого семени, корчиться бы ей в черных бездонных глубинах, куда я упек ненавистных титанов.

Зевс властно указывает врачу на пострадавшего, поворачивается и выходит из приемной палаты.

Я опасливо отступаю (младшие боги тоже), когда гигантский врач-насекомое поднимает Ареса будто пушинку и на пяти руках относит покровителя войны к незанятому баку. Как только лицо раненого погружается в бурлящую лиловую жидкость, бог обессиленно смыкает веки. Зеленые черви кидаются к нему из крохотных нор в стекле и с жадностью набрасываются на поврежденные божественные потроха.

Все, пора уходить.