В центре местечка на улицах уже попадались люди, по всему, здешние, яшницкие жители. Но никто из местных не пялился на большую толпу чужих женщин, такое теперь было не в диковину.

Площадь от края до края была пуста, и перед теми, кто бывал здесь раньше, она предстала такой, пожалуй, впервые — в базарные дни тут иной раз было не протолкаться, вечно полно народу, а также возов, на которых доставляли в местечко в деревянных ящиках гусей, свиней да другую домашнюю живность на продажу. В окнах домов, которые пристройками тесно соседствовали друг с другом, отражалось розовыми бликами солнце, которое садилось сегодня как раз над старым, поросшим кривулями-вербами валом, насыпанным еще в Северную войну, когда в этих местах Петровы войска отбивали от Московии шведов. Более чем за двести лет вал почти сровнялся с площадью, и только по старым вербам угадывались прежние очертания его. Двуглавая кирпичная церковь, которая снаружи напоминала скорей костел, возвышалась с южной стороны базарной площади, поэтому солнце освещало ее от сияющего мрамором кладбища до конических куполов, на которых блистали ажурные, словно сплетенные из проволоки, кресты. Ограда вокруг церкви была как кирпичные соты, и сквозь них просматривался церковный двор, по которому лениво, будто монахи, слонялись пленные в красноармейской форме. В далеком углу ограды, там, где через дорогу жались местечковые дворы, была поставлена наблюдательная вышка, сколоченная из досок и поднятая на деревянных сваях. На вышке стоял и смотрел на веремейковских баб часовой с наведенным на площадь пулеметом.

Солдатки на мгновение замешкались посреди площади — идти или не идти дальше, — но все-таки побороли робость, которая возникла при виде этой вышки и вооруженного часового. Подходили они к лагерю, осеняя себя крестом, будто и на самом деле в мыслях теперь ничего не было, кроме церкви этой да господа бога.

Между тем пленные тоже заметили новую толпу деревенских баб, кто-то даже крикнул об этом на весь двор, и из церкви сразу же высыпали люди в красноармейской форме. Все они — и те, что болтались до сих пор по двору, и те, что ютились в церкви, — кинулись навстречу женщинам, к ограде. Пока женщины пересекали площадь, подходя ближе, с той стороны ограды успели выстроиться чуть не все обитатели лагеря. Их было не много, сотни две. Давно не стриженные и не бритые, истощенные, хоть и не до такой степени, чтобы не держаться на ногах. Дело в том, что в Яшницком лагере пленных кормили для поддержания сил, чтобы не только жили здесь, на этом церковном дворе, но и ходили па работу — на лесопилку, на большак, где всякий раз приходилось засыпать все новые и новые рытвины да выбоины от гусениц и колес, на лесоповал. К тому же и сам здешний лагерь был невелик. Словом, у этих пока еще неплохо держалась душа в теле. Но глаза у всех, па кого ни глянь, были печальные, как у настоящих узников.

Немецкий часовой на наблюдательной вышке свободно допустил веремейковских женщин к самой ограде, где по другую сторону стояли военнопленные, и можно было сразу сделать вывод, что такое здесь происходило часто, по крайней мере, уже не первый раз. На некоторое время женщины и пленные, казалось, вообще были оставлены без внимания. И только через несколько минут из небольшого домика, где раньше, наверное, помещалась церковная утварь, вышел немецкий солдат с овчаркой на поводке и автоматом на груди. Он тоже не стал отгонять женщин. Сдерживая нетерпеливую овчарку, молча и неторопливо похаживал мимо припавших к ограде женщин. А те в это время, пока их никто не трогал, совсем расхрабрились — перебегали с места на место, чтобы лучше видеть лица пленных, окликали.

Прежде чем назвать своего Ивана, Варка Касперукова громко спросила:— Из Веремеек есть кто у вас? Может, Пармен Прокопкин или Иван Самусев? — Она заботилась о товарках, которые не дошли до лагеря. — А Касперук Иван? Есть Касперук или нет? Говорю, из Веремеек есть у вас кто?

Но веремейковских мужиков в Яшницком лагере не было. Тогда Прибыткова Анета начала допытываться у каждого, чей бы взгляд ни поймала:

— Может, встречал наших? Веремейковских?

Наконец один, высокий и узкоплечий, с аккуратной черной бородой, видно сжалившись, сказал:

— Тут местных нет. Приходили такие, как и вы, женщины и забрали своих. Хотя, в конце концов… Почему ваши должны быть в лагере? Может, воюют? Вам кто-нибудь сказал, что они в плену?

— Нет, никто не говорил.

— Так почему тогда ищете?

— Ну как же… Это ж… мужики наши! Кто другой об них позаботится?

— Но сами видите, — подождав немного, сказал пленный, — ваших здесь нет. Как вы говорите, веремейковские?

— Ага.

— А фамилии? Как фамилии мужей ваших?

— Моего, например, Прибытков, — с новой надеждой ответила Анета. — Иван Прибытков. И Тимофей Прибытков. Это брат мужа моего. А ее, — Анета поглядела на Палагу Хохлову, что стояла рядом, — ее мужа тоже Иваном зовут. Хохол фамилия. Иван Хохол. Может, встречали?

— Нет.

— Дак, может, на войне? — уточнила Анета, будто надеясь, что пленный еще что-нибудь вспомнит.

— Нет, Прибыткова я не встречал.

— А Хохла? — спросила в свою очередь Палага. Пленный после этого повернул голову направо, налево и громко спросил:

— Тут спрашивают: Ивана Хохла из Веремеек не знает кто? — И, не дождавшись ответа, посочувствовал: —Видите, не встречали.

Между тем заключенные, утратив интерес к веремейковским бабам, — мол, даже никаких харчей с собой не принесли, — начали понемногу расходиться в разные стороны. И тот пленный, что сочувственно разговаривал сперва с Анетой Прибытковой, а потом с Палагой Хохловой, тоже старающейся хоть что-то выведать о своем муже, собрался было уже уйти, однако задержался и вдруг с любопытством спросил:

— Веремейки? Где это Веремейки ваши?

— Дак… За Хотимском, туда, — ответила ему Палага. — Как раз отсюда на Белынковичи треба, а потом аж до Малого Хотимска.

— Далеко?

— Да верст около сорока, считай, будет.

— Так, — сказал словно про себя пленный. Тогда не удержалась Анета Прибыткова:

— А сам-то откуда будешь?

— Я нездешний, — усмехнулся пленный. — Я из Москвы.

— А-а-а, — покивала головой Анета, будто понимала больше того, что было сказано. — И сколько ж вам тута, в этой церкве, сидеть придется?

— Видимо, до конца войны. Хотя… Вот если бы кто из вас сказал немцам, что я… Ну, что я тоже чей-то муж.

Такой поворот в разговоре был совсем неожиданным, поэтому Анета Прибыткова даже смешалась. Зато Палага Хохлова вдруг внимательно посмотрела на человека, словно примеряясь. Наконец виновато улыбнулась.

— Дак… Мы, сдается, не пара один одному. Хоть ты и с бородой, но по глазам вижу — молод. Вот если бы Анета?

Услышав это, Кузьмова невестка ойкнула и всполошенно замахала руками.

— В своем ты уме, Палага? Как это я при живом мужике да назову другого? — Она даже не смела теперь посмотреть в ту сторону, где стоял за кирпичной оградой пленный.

Палага тоже поняла, что зря так легко сватает солдатке незнакомого мужчину. Но перевести все на шутку и отделаться этим тоже не хотелось, потому что человек не шутил, просил всерьез. И она поэтому подошла к остальным спутницам, затеребила их, шепча чуть ли не каждой на ухо и показывая то кивком головы, то прямо пальцем на пленного. Глянув в ту сторону, солдатки, как и Анета Прибыткова, ойкали от внезапного предложения, словно Палага подбивала их на что-то стыдное.

— Надо же как-то помочь человеку! — наконец возмутилась та.

Потеряв надежду уговорить кого-нибудь из своих, она тем не менее обнадеживающе махнула рукой пленному, мол, не горюй, все равно выручим, потом повернулась к охраннику, который, будто не обращая