За этим занятием их застал какой-то другой начальник, проходивший, как назло, по коридору. Он прикрикнул на меня, но при виде безобразия на полу забыл, к счастью, о моем существовании. Новый начальник был повыше чином, чем первый офицер. Об этом свидетельствовали не знаки различия – черта с два их разберешь в этой пещере, – но манера обращения. У начальника в руке оказалась плеть, с помощью которой он тут же начал учить офицера получше следить за солдатами. Отношения в этом мире были просты до обнаженности. Солдат большой начальник не бил – солдаты замерли в суповой гуще, ожидая, когда экзекуция окончится, вернее – перейдет на более низкий уровень. Я правильно предположил последствия: как только начальник, поскользнувшись в супе и громко выругавшись, ушел дальше, офицер выместил свое унижение на солдатах, и те покорно пережидали гнев, а затем продолжили сбор похлебки с пола.
А я стоял и не уходил. Вряд ли столь небрежное обращение с похлебкой свидетельствовало о низком гигиеническом образовании. Похлебка предназначалась кому-то, кого следовало кормить, но чем – не имело существенного значения.
Сбор похлебки продолжался недолго. Офицеру надоело наблюдать, и он куда-то послал одного из солдат. Тот вернулся через минуту с жбаном воды, котел долили, и все остались довольны. Кроме меня. Пока я бегал по туннелям, я забыл о том, что устал, промок, голоден и разбит. Но по мере того, как я стоял, я вдруг пришел к странной и противоестественной для цивилизованного старшего научного сотрудника мысли о том, что похлебка, наверное, совсем не так отвратительна, как кажется с первого взгляда: у нее одно важное преимущество перед камнями, окружающими меня, – она съедобна. К счастью, офицер с таким энтузиазмом подгонял несчастных солдат, тащивших котел, что мне пришлось отказаться от мысли задержаться и отведать остатков затоптанной похлебки. Но, спеша за солдатами по коридору, я не без издевки над самим собой вспомнил, что мне, как легендарной Железной Маске, никогда уже не снять шлема, и, если только меня не станут кормить через соломинку, то придется помереть от голода, что, кстати, может случиться довольно скоро.
В таких радужных мыслях я спустился вслед за солдатами по скользкой узкой лестнице, пересек с десяток туннелей, еще раз спустился вниз: теперь мы были ниже уровня земли, стены стали совсем серыми, а по полу стекал тонкий ручеек нечистой воды.
Впереди послышался шум. Я не мог определить, из чего он слагается. Шум был неровный, глухой, но какой-то однообразный – он исходил из недр горы и словно заполнял какое-то обширное гулкое помещение. Туннель, по которому мы шли, открылся на широкую площадку, и, когда солдаты свернули в сторону, я смог рассмотреть источник этого ставшего почти оглушительным шума.
Множество факелов освещало огромный зал. От их дыма и мерцания было трудно дышать, и картину, ими освещенную, нельзя было придумать. Даже Данте, специализировавшийся по описанию ада, остановился бы в растерянности перед этим зрелищем.
Не знаю, сколько там было людей, – наверное, больше сотни. Некоторые из них дробили камни, другие подвозили их на тачках, третьи отвозили куда-то вдаль, к огням и шуму, измельченную породу – этот зал был частью, говоря современно, технологической цепочки, которая, вернее всего, тянулась от рудников, спрятанных недалеко, в пределах этой же горы, к литейным и кузнечным цехам.
Но самое страшное началось после того, как один из солдат ударил в железяку, висевшую на площадке, и люди увидели котел с пищей.
Грохот молотков и скрип тачек, гул ссыпаемой породы оборвался. Возник новый шум, утробный, жалкий, – он слагался из слабых голосов, шуршания босых ног, стонов, ругани, вздохов – далеко не все могли подойти к площадке, некоторые ползли, а кто-то, лежа, молил, чтобы ему тоже дали поесть. Господи, подумал я, сколько раз в истории Земли вот так равнодушные солдаты, часто сами бесправные и забитые, ставили перед узниками котел с пищей, и для тех в котле плескалась надежда прожить еще день и умереть на день позже, потому что из этой пещеры люди не выходили. И убедиться в том было нетрудно – из лежавших лишь один молил о пище. Остальные, а их было не менее десяти в пределах круга света, валялись неподвижно, будто спали. Здесь еще не додумались до того, что сытый раб работает лучше голодного.
Люди не брались за пищу. Они доставали откуда-то черепки (один подставил ладони) и покорно ждали, пока солдат зачерпнет из котла этой похлебки, сегодня еще более ничтожной, чем всегда, разбавленной, и можно будет отползти в угол, обмануть себя процессом поглощения пищи.
Я был достаточно начитан в истории, чтобы знать, что в одиночку, даже вдесятером, не изменить морали и судеб этой горы и других таких же гор.
Донкихотствовал мой лесник, сражался с ветряными мельницами. А я? Насколько допустима и простительна позиция благополучного, даже сочувствующего наблюдателя? Успокой себя, сочти дурным сном дохнущих с голоду рабов – где же тогда предел реальности? И когда же начнется противление злу?
Теперь мне втрое нужней было найти лесника.
Я брел по муравейнику, сам схожий с муравьем, в тесном шлеме, который больно жал уши. Пот стекал на глаза, и бешенство брало, оттого что нельзя было его вытереть.
Я думал, что непременно найду Сергея – гора не так уж велика и расположение ходов в ней подчиняется определенной системе, и я уже мог начерно ее себе представить: по разным уровням к центру сходятся радиальные туннели, причем освещены только основные. Я заблудиться не могу. Мне угрожает лишь встреча с местным начальником или любознательным сукром, который решит со мной побеседовать либо усомнится, что мои джинсы сшиты в муравьином ателье. Необходимо лишь последовательно, не пропустив ни одного уровня, обойти все коридоры, даже если на это уйдет вся ночь.
К камерам, в которых были заперты пленники, я вышел потому, что вскоре нагнал солдата с котелком похлебки. Котелок был невелик, на несколько человек. Я знал, что иду правильно.
Камеры охранялись. Стражники сидели на корточках у грубо сколоченной двери, и, когда подошел солдат с похлебкой, один из них поднялся, отодвинул засов. Второй, вооруженный большим топором с двумя асимметричными лезвиями, встал за его спиной. Солдат с котелком не зашел внутрь, а наклонился и поставил котелок на пол камеры и хотел было выйти, но его остановили голоса изнутри. Солдат с топором рассмеялся; видно, то, что там происходило, было в его глазах очень забавно.
И тогда я услышал голос лесника. Обыкновенный голос, словно ничего такого и не случилось.
– Дурачье, – сказал он, – русским же языком говорят: как хлебать будем, если руки связаны?
Лесник будто догадался, что я рядом, будто хотел показать мне, где его искать.
Вот и все. Я пришел. Но не мог пока сказать об этом.
Я не сомневался в том, что мы уйдем. Я не планировал никакой боевой акции, да и любое планирование вряд ли имело смысл. Надо было все сделать как можно скорее, пока обстоятельства мне благоприятствовали. Солдат, который принес котелок, расстегнул кирасу и достал из-за пазухи стопку неглубоких плошек. Его товарищи спорили, стараясь разрешить проблему: как накормить пленников, но держать их при этом связанными.
Наконец они пришли к компромиссному решению. Из камеры выволокли двоих
– лесника и Кривого. Руки у них были связаны за спиной. Двое стражников навели на них копья, один – тот, что с топором, – зашел сзади, еще один развязал им руки. При этом солдаты покрикивали на пленных, толкали их, всячески выказывали свою власть и силу, что исходило скорее от неуверенности в ней и от привычки самим подчиняться только толчкам и окрикам.
Лесник с трудом вытащил из-за спины затекшие руки и поднял кисти кверху, медленно шевеля пальцами, чтобы разогнать кровь. Момент был удобным – как раз разливали по мискам. Я был совершенно спокоен, уверен в себе – может, очень устал и какая-то часть мозга продолжала упорствовать, полагая, что все происходящее – не более как сон. А раз так, то со мной ничего не может случиться.
– Ироды железные, фашисты, – без особой злобы ворчал лесник. – Вас бы сюда засадить. Доберусь я еще до ваших господ, ой как доберусь...
Солдат прикрикнул на него, толкнул острием копья в спину.
– Сам поторопись, – ответил лесник. Разговаривал он с ним только по-русски. Будто ему было безразлично, поймут ли его.
– Ну вот, – продолжал он, поднимая с пола плошку, – даже ложку не придумали. Что я, как свинья, хлебать должен?
