слышал своего имени, по моему он находился без сознания, в бреду. Когда я проходил около его кровати, он меня даже не заметил.

Мне было интересно, откуда у пани Боцюркив деньги на еду, ведь она не работала, а её муж давно умер. Продовольственных карточек, которые получали не немцы раз в месяц, хватало только на четыре дня. Между тем она готовила вкусную еду и говорила, чтобы я наедался вволю, потому что «мне нужна сила, чтобы начать новую жизнь».

Оказалось, что она продаёт старые вещи на чёрном рынке. Она брала одежду и обувь, куча которой была на чердаке, и относила их на Краковскую площадь. За старые вещи, говорила она, можно хорошо выручить, потому что для не немцев магазинов не было и ничего нового купить было невозможно.

Один раз она заболела и я согласился пойти продать пальто и туфли её давно умершего отца. Мне просто хотелось выйти из дома и увидеть город, ведь до сих пор я был на улице только несколько раз ? убирал снег с тротуара.

На улице мои лёгкие наполнил февральский морозный воздух. Я остановился, глубоко вдохнул, сделал снежок и бросил его в воздух. Пройдя через парк возле собора св. Юра и спустившись вниз по Городоцкой, я вскоре был на чёрном рынке за Оперным театром.

Как и когда-то, площадь была запружена людьми. Закутанные крестьяне продавали хлеб, масло и мясо. Горожане торговали одеждой, сигаретами, водкой и обувью. Были там и торговцы товарами сомнительного происхождения, старцы, картёжники, гармонисты. Их пронзительные мелодии согревали толпу. Мошенники и праведники, умные и легкомысленные находили общий язык. А для воров эта площадь была настоящим Клондайком. Не было разве что глотателей огня, медведей-танцоров, цыганок-гадалок и евреев. Но кругом шатались молодчики в чёрной одежде, похожей на дешёвую униформу. Я узнал, что это немецкая вспомогательная полиция ? украинцы и поляки, которых называли «чёрные». Они продавали часы, фотоаппараты, золото ? предметы, которые, как мне сказали, были конфискованы у евреев.

Пани Боцюркив была рада, что мне удалось продать пальто и туфли дороже, чем она думала. Когда я отдавал ей деньги, послышался стук в двери. «Это он!» ? крикнула она и стремглав кинулась к дверям, выпустив на пол деньги. И на самом деле это был «он» ? Богдан, или, скорее то, что от него осталось. Лёгкая улыбка коснулась его губ, когда его обняла мать. Она целовала его глаза, щёки, лоб, а потом, смотря на его измученное лицо, ласкала его обоими руками, как самое ценное в мире сокровище.

У меня на глаза навернулись слёзы, когда я увидел Богдана в объятиях его мамы. Но я бы не хотел, чтобы моя мама видела меня в таком виде. Конечно, она радовалась бы, каким бы я не пришёл, только бы живым, но могла сожалеть, что выпустила меня в «мир, чтобы стать мужчиной», как она говорила, впервые провожая меня поездом во Львов. Мир, о котором она думала, отличался от того, в котором я жил.

В это мгновение я представил маму с соседками на вечёрках в большой комнате. В нашем селе был обычай ? зимними вечерами женщины собирались и вместе пряли. Мужья при этом не присутствовали, а мы, дети, блаженствовали. Женщины, каждая держа свою кудель, сидели вокруг тёплой печки, моя мать посередине, и пряли.

Они пряли при тусклом свете керосиновой лампы и пели. Печальные песни они пел так, что за душу брало, радостные ? весело, но не громко. Когда мне было лет шесть-семь, мне запала в душу песня о сиротке, над которой издевалась мачеха, а потом прилетели ангелы и забрали её на небо к маме. Я представил себе, как эта сиротка летит рядом с двумя ангелами и исчезает на небесах. Я радовался за неё и был счастлив, что моя мама ? рядом. Я наслаждался, глядя, как она сидит на лавке, прислонившись к печи спиной, прядёт нить, вращая веретено, и поёт. Её голос сливался с голосами других женщин в мелодии печали и радости, любви и жалости, ангельской нежности.

Вспоминая это, я был счастлив за Богдана и одновременно раздумывал, когда бы мне поехать к маме в Явору. Самое лучше, на Пасху. К тому времени отрастут мои волосы, спрятав следы Лонцьки и Монтелюпы.

Богдан медленно оживал. Сначала он только ел и спал. Через две недели он уже взялся за шахматы. Когда мы расставляли фигуры, он рассказывал о событиях после моего отъезда.

Оклемавшись в госпитале, он с удивлением узнал, что меня освободили и его имя тоже было в списке освобождённых. Вернувшись в Монтелюпу, он увидел в нашей камере новых заключённых, обвиняемых в причастности к АК[31] ? польской подпольной организации. Наших накануне через несколько дней перевели в Аушвиц. Единственное, что осталось в камере от нас на память, ? это Мадонна Полковника. Её привлекательные формы не могли пройти мимо внимания новых заключённых.

Как и меня, в один прекрасный день его вызвали на первый этаж, в комнату для допросов, чтобы подписать документ, что по прибытию во Львов он сразу зарегистрируется в местном отделении полиции. Выйдя из Монтелюпы, он нашёл Комитет Красного Креста. Там ему дали зимнюю одежду, еду и деньги на билет.

Как-то Богдан спросил меня о Сенаторе. Мы рассмеялись, вспомнив свои безуспешные попытки рассмотреть его таинственный «женский орган». Как немало и других удивительных историй человечества, тот «женский орган» стал феноменом, разгадку которого знают разве что вши.

Занимаясь стиркой, пани Боцюркив попросила меня пойти на чердак и поискать там что-нибудь на продажу. Перебирая там хлам, я увидел коробочку з различными безделушками. Среди них были коралловые бусы. Пани Боцюркив попросила меня их продать.

За квартал от Краковской площади я увидел, что народ разбегается кто куда. Не зная что случилось, я спросил про это у женщины, которая стояла на пороге дома напротив Оперного.

? Ничего особенного, просто lapanka,[32] ? ответила она на польском языке. ? Скоро всё окончиться.

Пани Боцюркив предупреждала меня об этом, когда я первый раз пошёл на Краковскую. Она говорила, что немецкая полиция с помощью «чёрных» время от времени делает налёты на площадь и конфисковывает самые лучшие товары, в частности водку и сигареты. Цена водки была выше чем масла и сахара. После этого ограбленный базар оставляли в покое, а некоторые конфискованные товары к утру снова появлялись в продаже.

Теперь я видел это всё собственными глазами. Вскоре люди начали возвращаться. Женщина, с которой я разговаривал, сказала: «Ну, теперь безопасно». Я пошёл с ней на площадь.

Ей по всей видимости, было лет тридцать, хотя её лицо говорило о более зрелой женщине. Теперь чёрный свитер под шею облегал её тело, а красная юбка до колен подчёркивала её тонкую талию и пышные бёдра. Она чем-то напоминала мне блондинку из Лонцьки, хотя её волосы были темнее, а обувь была коричневой на высоких каблуках. Блондинка же носила сапоги для верховой езды, а светлые волосы опускались ей на плечи.

Когда мы пришли на площадь, она спросила: «Что ты продаёшь? Что-то не вижу, чтобы ты что-то нёс».

Она ничего и не могла видеть, я же положил кораллы в нагрудный карман. Пани Боцюркив говорила, чтобы я держал их при себе и показывал только женщинам, потому что вокруг много воров, которые могут просто выхватить из рук и исчезнуть в толпе. Я вытянул свой товар.

? Кораллы! ? вскрикнула она. ? Гадалка говорила, что кораллы принесут мне счастье.

Не успел я и промолвить слово, как она уже примеряла их. Потом вынула из сумочки зеркальце и давай любоваться собой. Лицо её засияло. Кораллы сделали его нежнее, как будто целомудреннее.

? Сколько ты за них хочешь?

? А сколько дадите?

Она полезла в кошелёк и вынула горсть банкнот.

? Хватит? ? спросила она.

Я пересчитал. Там было вдвое больше, чем просила пани Боцюркив.

Я поблагодарил и хотел было уходить, как она сказала: