такова молитва крещения и евхаристии в «Деяниях Фомы».[384] Гностики Офиты также крестятся и причащаются «во имя Духа-Матери». [385]
– скажет, вспоминая о том, что было тотчас после Крещения, сам Иисус, в Евангелии от Евреев, нисколько не менее православном, чем наши канонические Евангелия.
В явной жизни Сына – Отец; в тайной – Мать. Весь Иисус Известный – в Отце; весь Неизвестный – в Матери.
Если есть у Сына Отец Небесный, может ли не быть и Небесной Матери? И если мы так страшно забыли Отца и Сына, то не потому ли, что забыли Мать?
Больше, чем когда-либо, сейчас упование рода человеческого есть матерь Сына земная. Дева Мария. Люди поклонились Ей недаром: только Она и ведет их к Матери Небесной – Духу.
XXIX
Три человечества: первое, до нас погибшее, – царство Отца; второе, наше, спасаемое или погибающее, – царство Сына; третье, за нами, спасенное, царство Духа-Матери. Вот почему и три Голубки: первая – над Хаосом; вторая – над Потопом; третья – над водами Крещения.
XXX
говорит Сыну Матерь-Дух.
Вот когда исполнилось пророческое видение, на горе Хориве, Илии Огненному – Тихому:
в тихом дыхании Духа-Матери.
XXXI
Сердце земли потрясающий гром, львиное рыкание, – извне, а внутри, в сердце Сына, – тихое веяние голубиных крыл, воркование голубиное «Ты Сын Мой возлюбленный». Молния внезапная, громовая, – извне, а внутри, – чудо чудес – вечная, тихая молния – тихий свет Сына от Матери.
Тихая, вечная Молния Духа носилась над бездной, в начале мира; та же Молния будет и в Конце.
Все, от начала мира до конца, увидел Иисус в тот молнийный миг, когда раскололись над ним небеса:
Вода – Огонь – Рыба – Голубь – Дух – Мать, – и последнее, неизреченное, что если б мы даже не увидели, а только узнали об этом, то умерли бы от ужаса или от радости.
XXXII
Может быть, была гроза; люди увидели молнию, услышали гром, – и больше ничего? Нет, что-то еще. И теперь, как тогда, в первой встрече Иоанна с Иисусом, когда скрестились два взора, две молнии, все почувствовали:
В этот-то молнийный миг и поколебались силы небесные, длани Серафимов наклонили ось мира, солнце вступило в равноденственную точку, – и Христос вошел в мир.
XXXIII
Самые чудесные знамения Свои посылает иногда Господь не святым, а грешным людям, погибающим, чтобы их спасти, – говорит св. Тереза. Так, может быть, и нам посланы все эти знамения Конца. За две тысячи лет христианства, не мог бы их увидеть никто, кроме нас.
Мы закрываем глаза на них, но и в закрытых глазах сверкает молния – Конец.
7. Иисус и дьявол
I
Что такое дьявол? «Приживальщик хорошего тона, скитающийся по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый характер, да еще ввиду того, что все же порядочный человек, которого при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место», – отвечает Достоевский, как будто шутя, на этот вопрос, может быть, вовсе для него нешуточный, потому что иначе нельзя ответить в наш «просвещенный век».[386] Данте и Фома Аквинский верили в дьявола только по средневековому «невежеству», а Ньютон и Паскаль, – только потому, что в них гений граничил с «безумьем».
Но вот, Гёте, – столь же, как мы, далекий от средневекового невежества, один из самых умственно- здравых людей в мире: Фауст, гетевский двойник, когда является ему другой вечный двойник Гёте, Мефистофель, «странный сын хаоса»,
самый убедительно-личный, сущий из дьяволов, – спрашивает, вовсе не шутя.
Слишком осязательно-опытно чувствует Гёте в мире и в себе присутствие – пришествие – «демонического», чтобы ответить на вопрос: «что такое дьявол?» – с такой же легкостью, как это делают нынешние «просвещенные» люди, может быть, вовсе не XX века, а все еще XIX или наших дней: «дьявол – ничто, суеверная легенда прошлых веков».
II
Чтобы глубоко сомневаться, надо верить глубоко: глубже всего верующие люди, святые, и сомневаются глубже всего.
«Право же, иные из них не ниже тебя по развитью… Такие бездны веры и неверья могут созерцать, в один и тот же момент, что иной раз кажется, только бы еще один волосок, – и полетит человек в бездну», – говорит Черт Ивану Карамазову. Опытом святых, может быть, не следовало бы и нам пренебрегать в ответе на вопрос: «Что такое Зло – дьявол?»
– Ты не сам по себе, ты—я, ты есть я, и более ничего… Ты сон и не существуешь, – борется Иван с Чертом.
– По азарту, с каким ты отвергаешь меня, я убеждаюсь, что ты все-таки веришь в меня, – смеется Черт.
– Нимало. На сотую долю не верю.
– Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые, может быть, сильные. Признайся, что веришь, ну, на десятитысячную… Я тебя вожу между верой и безверьем попеременно, и тут у меня своя цель… ведь когда ты во мне совсем разуверишься, то тотчас меня же в глаза начнешь уверять, что я не сон, а есть в самом деле… вот я тогда и достигну цели…
III
Черт Ивана Карамазова – только ли «бред», «галлюцинация», или еще что-то, хотя бы на ту «десятитысячную долю», – какой-то неведомый религиозный опыт, прорыв в иную действительность, из трех измерений – в четвертое, какое-то видение – прозрение, как самому видевшему кажется, когда «сон» уже рассеялся: «Нет, нет, нет! Это был не сон
«Критика чистого разума» не могла бы, конечно, ответить на этот, за ее пределами поставленный, вопрос: «был или не был?»
«Дьявола нет, потому что нет Абсолютного Зла, есть только относительная убыль добра» – эта возможная метафизическая истина или ложь – такая же насмешка над погибающей во зле душой человеческой, как истина физическая: абсолютного холода нет, есть только относительная убыль тепла, – насмешка над замерзающим человеческим телом: может иногда и относительное для разума быть абсолютным для тела, – знают это или узнают когда-нибудь оба, душа и тело, по страшному опыту.
Можно, конечно, не верить ни в Бога, ни в дьявола, но нет оснований, веря в личного Бога, не верить и в личного дьявола.
