вечер.
Должен ли он был говорить об этом? Должен ли был объяснять, что Ингер-Лизе кажется ему очень милой?
Терье был не слишком чувствительным ко всякого рода нюансам.
— Как же этот проклятый кот забрался в Йолинсборг? — спросил он.
— Мы же заходили во двор и выходили обратно, — сказал Эскиль, — так что он мог проскользнуть незаметно.
— В самом деле. И где он сейчас? Эскиль задумался. Покидая Йолинсборг, он думал о другом.
— Наверно, я его выпустил. Но я точно не помню. Крестьянин с возмущением встал.
— Он не должен находиться в доме! — сказал Терье. — Кошки вечно гадят по углам. От них остается запах. Неряшливые юнцы никогда не присмотрят за своими избалованными животными, а другие люди должны из-за этого страдать!
— Я скажу Ингер-Лизе, что кот ее находится наверху, — сказал Эскиль, напуганный гневом хозяина. И, желая направить беседу в другое русло, торопливо добавил: — И… поскольку мы заговорили о Йолинсборге, я обещаю поделиться с вами идеями относительно местонахождения клада, как только они у меня появятся.
Терье сразу смягчился.
— Да, конечно, — небрежно заметил он, и в глазах его засветилось удовлетворение. — Да, если ты что-нибудь найдешь там, значит, ты парень толковый, — усмехнулся он.
Эскиль решил ничего не говорить о найденных в кладовой бумагах. Ему не хотелось напоминать Терье о его неграмотности.
— Я не собираюсь вести себя так, как это делали другие, — с улыбкой произнес Эскиль. — Читать всякие небылицы, держать все это в тайне, а потом умереть. Я не собираюсь ничего утаивать, я не скряга.
— Что-то ты слишком много знаешь об истории клада, — подозрительно произнес Терье, а Сольвейг опустила глаза.
— О, вчера разговаривал с людьми в деревне, — тут же ответил Эскиль и чихнул. — Простите! Сегодня рано утром я сидел на пристани и, наслаждаясь видом, совершенно не обратил внимания на то, что замерз.
— Надеемся, что ты не простудился, — озабоченно произнесла Сольвейг. — Если же ты простудился, ты должен перебраться вниз.
Это предложение показалось ему очень заманчивым.
— Спасибо, в случае чего я сообщу. Должен заметить, что нос у меня заложен.
Насморк у Эскиля был вызван отнюдь не его ночлегом в лодке. Скорее всего, долгое пребывание в тюрьме понизило его сопротивляемость болезням.
Но факт был налицо: он действительно был на грани простуды.
— Йолин спит? — спросил он Сольвейг. — Мне хотелось бы увидеть его.
Терье фыркнул. Он не был особенно рад тому, что Эскиль собирался перебраться к нему из Йолинсборга.
— Сейчас я посмотрю, — воодушевленно произнесла Сольвейг и направилась в комнату.
Вернувшись, она позвала Эскиля. Терье же демонстративно вышел, надев шляпу.
Эскиль остановился в дверях комнаты Йолина. Как и прежде, мальчик был бледен и изможден, и безнадежное выражение его глаз говорило о непрекращающихся болях.
— Привет, Йолин, — сказал Эскиль. — Я не могу подойти к тебе, потому что немного простужен и не хочу заражать тебя. Но когда я поправлюсь, мы выйдем с тобой на свежий воздух, как вчера, если у тебя будет желание.
Мальчик кивнул, и от одного этого движения ему стало еще хуже.
— И еще я могу научить тебя читать, — продолжал Эскиль. — Мы можем прекрасно проводить время вместе.
Йолин приоткрыл рот, чтобы сказать что-то. Сольвейг и Эскиль подошли поближе.
— У те-е-бя… есть… еще…
Взрослые переглянулись. Во взгляде Сольвейг была мольба. Эскиль медлил. Терье мог узнать, что еще осталось лекарство…
И Сольвейг решительно произнесла:
— Я дам тебе немного, совсем чуть-чуть. Но если Терье войдет сюда, ты должен стонать и охать. Понял?
— Он… не должен… знать, — с трудом прошептал мальчик.
— Вот именно, — сухо заметил Эскиль. — Ты умный мальчик.
Они дали ему маленькую дозу, и Йолин с благодарностью откинулся на подушку, промокшую от пота.
— Мне хотелось бы, чтобы ты был здесь… всегда… — прошептал он Эскилю.
Что можно было ответить на это? Эскиль ободряюще улыбнулся мальчику.
Сольвейг вышла вместе с ним. Они ничего не говорили друг другу. Оба знали, что дни Йолина сочтены. Ему оставалось жить несколько месяцев, возможно, год. Но выздороветь он уже не мог. Ему могло быть только хуже. Боли могли усилиться. Он мог ослепнуть, стать душевнобольным…
Эскиль глотнул слюну. Он чувствовал на глазах слезы, когда пожимал Сольвейг руку, перед тем, как уйти, и не пытался скрыть их.
Конечно, ему было неприятно снова являться в дом Ингер-Лизе после того, как его так решительно выставили вон. Но он пришел по делу.
Не стало лучше и от того, что он явился во время обеденного отдыха. Ингер-Лизе испуганно выставила его в коридор и предостерегающе шепнула ему что-то.
В ответ он прошептал ей, где теперь ее кот.
Сначала она обрадовалась, потом озабоченно спросила:
— В Йолинсборге? О, я не осмелюсь пойти туда! Ни за что в жизни!
Господи, какой хорошенькой была она! От ее одежды пахло хлевом и сыроварней, но на была очаровательной, как ангел!
— Я попробую поймать кота и принести его сюда.
(Если кот захочет…)
— Ах, да, ты сделаешь это?
— Конечно, — шепотом пообещала он. — Но я не решусь придти сюда с котом. Твой отец рассердится. Не могли бы мы встретиться у забора?
Она кивнула и начала что-то говорить, но тут дверь распахнулась и показался отец, настроенный далеко не благодушно.
Ингер-Лизе защебетала:
— Эскиль нашел моего кота, отец…
— В самом деле? Я не вижу никакого кота.
— Он наверху, в Йолинсборге, — вежливо пояснил Эскиль. — Я пришел сюда, чтобы узнать, не вашей ли дочери принадлежит этот кот.
— Это Мирре, отец.
— Я запрещаю тебе ходить туда!
— Нет, Эскиль сам принесет его сюда.
— Послушай, бездельник! Кто бы ты там ни был, но не думаешь ли ты, что можешь морочить голову нашим девушкам только потому, что у тебя смазливое рыло?
Эскиля стал уже раздражать этот неучтивый крестьянин. Однако он вежливо поклонился и сказал:
