холодной торжественностью холла при дневном освещении.

Но Сэму вид этот был настолько привычен, что, не замечая этих нюансов освещения, он большими шагами пересек холл и взлетел по лестнице. Мысли его заняты были двумя вещами – мечтой о прохладном душе и мечтой о Келли, причем главным для него был, конечно, не душ. С самого утра он ждал, когда наконец закончится этот день и наступит вечер. И вечер наступил, хоть и позже намеченного. На верхней площадке лестницы, оторвавшись от поблескивающих оловом перил, он пересек холл второго этажа и направился к себе. Но проходя мимо двери Келли, он невольно замедлил шаг и, поколебавшись, приблизился к двери и постучал.

– Войдите. – Тяжелая дверь приглушала ее голос, доносился лишь самый звук, низкий тембр его.

Сжав круглую ручку двери, он повернул ее. Толкнув дверь, он вступил в сумрак комнаты. Полной тьмы не было – в гостиной горела лампа, но свет ее был скорее декоративным, нежели функциональным.

Ее он увидел не сразу. Она стояла возле окна, и лицо ее казалось матово-бледным пятном на фоне черноты за окнами. На ней был шелковый халат, а волосы опять были стянуты в этот проклятый узел. Она находилась слишком далеко от него. Надо это изменить. Отпустив дверь, которая с шумом захлопнулась, Сэм двинулся к ней.

– Ты всегда такая – любишь стоять в темноте?

– Не всегда. – Но сегодня Келли хотелось затеряться во мраке, спрятаться, сделать так, чтобы тьма укрыла ее, как не один раз укрывала раньше от припадков отцовского пьяного гнева.

Она смотрела, как к ней приближается его темная фигура. Затем шаги его замерли, и вот он здесь, у окна, совсем рядом с ней. Чересчур рядом. Надо включить более яркий свет. Но не сейчас. Не сейчас.

– Прости, что я не вернулся к обеду. – Голос его прозвучал низко, чуть хрипловато, но больше ее смущал взгляд – пытливый, внимательный. – Я собирался, но все время что-то мешало, возникали какие-то осложнения. Боюсь, что я проявляю недостаточное гостеприимство.

– Ну, не знаю… Утром мы вместе пили кофе, – как ни в чем не бывало сказала она. «Старайся говорить непринужденно и как ни в чем не бывало», – твердила себе Келли. Это нелегко, когда так остро ощущаешь его присутствие и то, как он пахнет – землей, солнцем и чем-то еще, чем-то очень мужским.

– Верно. – Сэм старался попасть в ее тон. – Так как же ты провела день?

Келли медленно отвернулась к окну и дотронулась до прохладного стекла.

– Поплавала, позагорала и подумала.

– О чем же? – Сам он весь день думал о ней. Интересно, не было ли и с ней подобного.

– О массе вещей. Но в основном о работе. – Она прислонилась лбом к стеклу, вглядываясь в черноту. – Потерять ее я не могу. Не теперь. После того как я так старалась получить ее. Надо придумать что-то. Что- то сказать или сделать, чтобы убедить их не увольнять меня.

– Тебе не кажется, что ты сама накликаешь несчастье? Пока тебя никто не увольняет.

– Но этот отпуск – уже предвестие. Я на грани увольнения. Еще чуть-чуть, и уволят, – настаивала она. – Если я не буду бороться, работу я потеряю. Потому-то так важно выработать план действий.

– Например? – Сэм заметил, как рот ее искривился в улыбке, мало похожей на улыбку.

– Вот на этот вопрос ответа я не имею, – призналась Келли и вздохнула с видом потерпевшего поражение. – Я подумывала о том, чтобы обратиться к телезрителям, рассказать им мою историю и постараться получить общественную поддержку. Но как описать это тому, кто сам не прошел через это? Разве я смогу заставить их понять, каково это – расти в семье пьяницы.

– Когда ты вчера рассказала мне об этом, я очень живо себе все представил, – напомнил он.

– Но при этом ты видел – и этот дом, и грязь, и бутылки. Твои собственные глаза значили тут не меньше, чем мое описание. А может, и больше, – поправилась она. – Я не очень умею излагать свои чувства на бумаге, Сэм. Я знаю это, потому что пробовала. На днях я попыталась написать рекламную статью для «Нью-Йорк таймс», но она не пошла. – Келли отступила от окна, но рука ее осталась распластанной на стекле. – Опыт не удался и принес одно разочарование.

– Может быть, ты слишком строга к себе, – предположил Сэм. – Ты разрешишь мне прочитать то, что ты написала?

– Только если ты умеешь складывать головоломки. Я порвала статью и бросила в мусорную корзину.

– Не верю, что это так плохо. – Его увлекала мысль достать из корзины бумажные клочки и попытаться восстановить статью.

– Моя профессия – телевидение, а не печатное слово, и донести какой-то смысл я могу лишь тогда, когда его иллюстрируют кадры кинохроники.

– Тогда воспользуйся телевидением!

– Но какими кадрами изобразить гнев, и ненависть, и боль, что копились подспудно все эти годы? – возразила Келли, чья досада неожиданно перешла в запальчивость. – Разве сунешь камеру внутрь души, чьи первые впечатления – это когда ты просыпаешься среди ночи от шума, а шум этот – хлопанье дверей, громкие злые голоса или звон бьющейся посуды и швыряемых об пол бутылок? Как показать смятение и ужас ребенка, когда он один в темной комнате, прячется в постель и боится, боится того, что происходит в доме?

– Келли, детство твое было адом, я знаю. – Когда рука его потянулась к ней, Келли отпрянула, но это движение и его голос были именно тем, что сейчас было ей так необходимо, чтобы успокоиться, справиться со своими чувствами.

– Адом, наверное, это так и есть. – Голос ее снова стал ровным. Келли опять отвернулась к окну. – Я уже рассказывала тебе, как он в первый раз меня ударил, когда я впервые поняла, каким злым он может быть, если, по выражению мамы, «плохо себя чувствует»?

– Нет, не рассказывала.