– Господин, проводить? Дорогу показать? – наперебой предлагали незнакомые подростки, родившиеся уже после Баранова ухода.

– Нет, – он мотал головой, не замедляя шага. – С дороги.

Из толпы вдруг выскочила женщина, дородная, щекастая, в мешковатом сытушьем дождевике. Остановилась, на глазах бледнея, закрывая Варану дорогу:

– Господин. Вы бы, это… Чего вам надо-то от винтового и жены его? Чем они перед князем, это, провинились? Они себе сидят тихонько, свое дело… Вы бы сказали, господин, а то не дело…

И обвела взглядом толпу, будто ища поддержки. И нашла: кто-то закивал, послышалось ворчание:

– Верно.

– Сидят тихонько.

– С чего бы, господин?

Ворчали неуверенно, не поднимая глаз. Женщина все еще закрывала Варану путь: казалось, еще секунда – она расставит руки, пытаясь задержать его на берегу.

Варан всмотрелся в ее круглое, бледное от волнения лицо.

– Тоська, – сказал шепотом.

Женщина содрогнулась. Уставилась ему в глаза. Тряхнула головой, как будто этот простой жест мог растрясти ее слежавшуюся память.

– Это… вы кто, господин?

– Пойдем, – сказал Варан, беря ее за руку. На этот раз она не посмела возражать.

Они сидели вдоль стены, разинув рты, как зрители небывалого представления. Варан шагал от окна к окну, закрывая, задергивая и занавешивая, и любопытные, коростой облепившие дом, стонали там, снаружи, от разочарования.

Он проводил ладонью по каменным скамьям, по столешнице, по печке. Эти прикосновения делали происходящее реальным, а незнакомые люди, глазеющие на него сквозь толщу прожитых лет, понемногу возвращали себе прежние имена: мать. Отец. Лилька и Тоська, обе грудастые и крепкие, о таких говорят «на кричайкином молоке». Мужья Лильки и Тоськи были незнакомые: во времена Барановой юности они, сопляки, гоняли по берегу и кидали камнями в тритонов, а теперь, повзрослев до неузнаваемости и даже слегка постарев, таращились на незнакомого горни с недоверием: брат? Это – брат?! Да не бывает таких братьев!

И дети, Барановы племянники и племянницы. Их взгляды тянулись за ним, как ниточки сладкой смолы, куда бы он ни пошел. Детей было много, Варан никак не мог их сосчитать: два одинаковых подростка, Тоськины близнецы, девочка помладше, тоже Тоськина… или Лилькина? Три или четыре сопляка с горящими от счастья глазами. И почти взрослая девушка, настороженная, некрасивая и незнакомая – удалась, видимо, в отца…

– Рассказывайте, – сказал Варан, усаживаясь наконец за каменный, покрытый испариной стол.

Никто не посмел возражать. Никто не вздумал просить, чтобы он рассказал первый; отец принялся отчитываться – подробно, даже педантично, как перед начальством.

Жили они неплохо. Девчонок выдали замуж, расширились, прикупили поле. Репс родит, слава Императору, сезоны хлебные, рабочих рук теперь много. Община разбогатела на три винтовых пружины. С подмастерьями беда: за последние пять лет разбилось трое. Все потому, что мальчишки и не успевают научиться. Или, может, на неудачу заклял кто. Варанов отец сам пока поднимается – но стар уже, спина болит, пальцы плохо гнутся, на себе мешки таскать тяжело. Лилькин и Тоськин мужья в винтовые идти не хотят – да и бабы не пускают, воют, боятся. А теперешний подмастерье, Кормоха, всем хорош, но выпивает. Смелый парень и задиристый, винт таких любит, но вот грешок за ним… За всем ведь не уследишь. Выпимши станет подниматься или, там, спускаться – все, придется от камней отскребывать, как тех троих, а жалко…

Отец, увлекшись, говорил о пружинах, о мастерах с Малышки, которые берут за услуги слишком много и никогда не сдают работу вовремя, о том, что и с кем Кормоха пьет… Дети сопели, разглядывая Варана, младшим уже сделалось скучно. Мать молча смотрела, и ему странно было видеть этот взгляд в глазах незнакомой старухи.

В дверь стукнули. Варан поднялся – поспешнее, чем следовало. Жестом остановил Тоську, рванувшуюся было открывать. Секунду помедлил. Отпер.

На пороге стоял щуплый парень в надвинутом на глаза капюшоне, смотрел, дурашливо улыбаясь, снизу вверх:

– Кормоха я… Подмастерье… Вот, пришел…

В нескольких шагах от крыльца толпились любопытные. При виде Варана оживились, в воздух взметнулись шесть или семь указующих пальцев…

– Входи, – сказал Варан.

Сопящий от восторга парень ввалился в дом – в облаке пара. Варан окинул взглядом лица зевак под сытушьими капюшонами. Ее здесь не было; и, собственно, с чего он взял, что она должна быть здесь?

Он вернулся. С приходом Кормохи в доме стало еще теснее. Зрители по-прежнему сидели вдоль стен, их восхищенные взгляды почему-то мешали Варану, не давали сосредоточиться.

– Ужинать будем? – спросил он отрывисто.

Замершая, как на картине, семейная сцена разбилась, задвигалась, ожила. Женщины взялись накрывать на стол. Дети носились из угла в угол, не в силах удержать возбуждения. Коротко прикрикнул отец; Лилька и Тоська в две минуты выставили за порог всю мелочь, кроме самой старшей девочки. Та по- прежнему сидела в углу, глядя на Варана со сдержанным страхом.

Варан подозвал Кормоху. Посмотрел ему в глаза длинным цепенящим взглядом, почерпнутым из арсенала Его Незыблемости Императорского Столпа. Дурашливая улыбка, делавшая Кормоху необычайно