Почтарю хотелось поболтать, он охотно взял бы путника в сани, да ведь в такие снега и почты-то нет. И трехлапец в округе ходил, охотники видели. Вот пусть снега улягутся, трехлапец уйдет, и на будущей неделе, может, и съездим, с перекрестка мешочек заберем, но не сегодня, упаси Шуу, не сегодня. А гость, если хочет, может сам себе хижинку из снега сложить да дровишек прикупить у почтаря – оно и переночуется…

– Парень, продай повозку, – сказал Варан. Почтарь выкатил глаза, как будто тот самый трехлапец наступил ему на ногу.

– Мне надо быстро, – сказал Варан. – Упряжка есть? Тягуны?

– Шутишь, отец, – промямлил почтарь. – У тебя таких денег нет, чтобы мою повозку купить. Я же, это, у общины на жалованье…

Варан вытащил из потайного кармана императорскую пятидесятку.

Такой радуги снежный дом почтаря не видел от основания. Насыщенно-красный, бирюзовый, аквамариновый и желтый отражались от стен и, наверное, вырывались из дыры в потолке над очагом, так что почтарь заозирался: а вдруг соседи увидят?

– Ты… батя… зарезал, что ли, кого?

– Заработал, дурень. В столице такими деньгами стены оклеивают.

– Врешь…

– Привираю, но не слишком. Ну как, продаешь повозку?

У почтаря дрожали руки. Он окинул Варана оценивающим взглядом – пытался понять, сколько еще денег могут вмещать потайные карманы и какую беду – или счастье – это сулит ему, скромному почтарю.

– Спешу, – бросил Варан.

– Продаю, – решился почтарь.

Почтовые сани оказались неказисты – корыто корытом, вместо сиденья – охапка хвои, полог из дырявой вытертой шкуры. Зато упряжку Варан оценил – три сотни тягунов, запряженных по два десятка, могли тащить сани и по целине, и по дороге, проложенной снежным кротом.

Почтарь маялся и поминутно менял решение.

– Трехлапец сожрет, – говорил он, запрягая тягунов. – Жалко… Отменные мушки, где еще таких купишь…

– Но этих же где-то купил…

– Дорогущие…

– За такие деньги ты знаешь сколько всего накупишь?

– Трехлапцу прямо в пасть… Слушай, давай я тебе назад отдам, деньги-то?

– Давай! – зло соглашался Варан.

Почтарь вытягивал пятидесятку, долго рассматривал ее и гладил, снова прятал за пазуху:

– Не. Сговорились, а слово, оно, знаешь…

А через минуту опять начиналось:

– Ну куда ты спешишь, а? В сугроб как встрянешь… До вечера не доберешься… А тут и трехлапец…

– Давай деньги!

– Ну… Я же так… Чего ты злишься-то?

Через час с небольшим Варан все-таки выехал. Снежный крот хорошо знал свое дело – дорога шла сквозь снега, глубокая, как овраг. Белые стены стояли справа и слева, почти смыкаясь над головой. «О кроте не думай, – напутствовал почтарь. – Я о нем никогда не думаю, и вот – до сих пор Император миловал. Только не задумывайся. Потому что когда ты едешь, а он навстречу прет – нет никакой возможности, ну прямо все, конец…»

Первые сто шагов тягуны брали разбег – тоненькие лапы с круглыми опорными «пяточками» оставляли смешную вереницу следов. Потом забили крыльями, и к следам на снегу добавился безумный, но по-своему гармоничный узор. Потом первая двадцатка тяжело оторвалась от снега и полетела, за ней вторая, третья и так далее. Длинное облако голубовато-розовых с перламутром насекомых вытянулось над дорогой, и круглый нос саней чуть приподнялся, будто тоже желая взлетать. Варан знал, что самый храбрый тягун в лучший момент своей жизни поднимается самое большее на два человеческих роста над землей. Те, что осмеливаются подняться выше, гибнут, не оставляя потомства…

На дне так называемой дороги было сумрачно и жутко. Не думать о кроте, сказал себе Варан. Думать о том, кого я встречу впереди. О том, кого парень-почтарь совсем недавно вез по этой самой дороге…

Въехали в снежный тоннель – здесь крот шел напролом, не заботясь, чтобы путник видел звезды. Потолок опасно провисал – в полной темноте Варан успевал заметить только очертание препятствия; он лег на дно саней, прикрыл глаза, вслушиваясь в скрип снега и нежное жужжание тягунов. Крот шел здесь только вчера, тоннель не успел завалиться… Во всяком случае не должен был успеть.

Он тосковал по солнцу. Он маялся в «шкуре», которую можно было снимать только в укрытии и только ненадолго. Он так давно не нырял…

Тоннель закончился. Глубокая колея кротовой дороги теперь показалась светлой, едва ли не уютной.

…А хорошо было бы прийти к Подставке и сказать: я видел. Я говорил с ним. Я знаю ответ на вопрос, который вы, Ваша Незыблемость, так и не осмелились задать…

Он не поверил бы. Взялся бы допрашивать. Нет, бесполезное дело – приходить к Подставке с готовыми