вечной муке ада, где воздух «черно-красен», perso, как запекшаяся кровь вечной войны. Кажется иногда, что и мы дышим сейчас тем же «черно-красным» воздухом ада.

Проклял войну и мир благословил великий грешник Данте, как, может быть, никто из великих святых. «Мир всего мира», pax universalis, есть величайшее из благ для человечества. Вот почему пастухам (Вифлеемским) возвещены были свыше не богатство, не наслаждение, не почести, не долгоденствие, не здравие, не сила, не красота, а мир; расе. «Слава в вышних Богу, а на земле мир», — пело Небесное Воинство. Вот почему и Спаситель приветствовал людей словами: «Мир вам», — выражая тем, что единственное для них спасение — мир.[772]

Данте понял, что главное дело Христа — царство Божие на земле, как на небе — есть вечный мир; понял, что сказать:

Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. (Ио. 14, 27.)

мог только Тот, Кто «победил мир» (Ио. 16, 33).

Так как отдельные народы и государства не могут никогда успокоиться на том, чем они обладают, но всегда ищут новых приобретений, то войны между ними бесконечны. «Чтобы положить им конец, уничтожить самую причину войны, нужно, чтобы на всей земле… было одно Государство (Монархия) и один государь, который, обладая всем и уже ничего для себя не желая, сдерживал бы подчиненных ему государей, вместе с их народами, в назначенных им границах так, чтобы между ними был вечный мир, расе», — слово это повторяется у Данте, как заклинание.[773] «Странник, чего ты ищешь?» — на этот вопрос отвечает устами Данте весь род человеческий: «Мира!» «Расе!»

Если война есть крайнее насилие — начало всех рабств, то вечный мир есть вечная свобода. Данте первый понял и это. Два для него святейших слова: «мир» и «свобода», — пламенеют в устах его одним и тем же пророческим духом. «Величайший дар Божий людям… свобода… В ней мы уже здесь, на земле, счастливы, как люди, и в ней же будем там (на небе) блаженны, как боги… Только в Монархии, род человеческий живет (свободно) для себя, ибо только ею устраняются все дурные, порабощающие людей, правления — демократии (в смысле Платоновой и Аристотелевой охлократии) и тирании».[774] Чтобы это понять, надо помнить, что будущая Дантова Монархия очень похожа на предсказанное в Откровении, «тысячелетнее Царство Святых на земле», и что государь этой будущей Монархии есть таинственный «Вождь», Dux, «Посланник Божий», второй Освободитель мира, который мог бы сказать так же, как Первый:

Дух Господень на Мне; ибо Он… послал Меня… проповедовать пленным освобождение… отпустить измученных (рабов) на свободу. (Лк. 4, 18.)

Если так, то будущее Государство Данте есть не что иное, как им предсказанное, но не узнанное, Царство Божие, а будущий Государь — не узнанный Христос.

Судьбы мира для Данте решаются где-то между будущим всемирным Государством и будущею Вселенскою Церковью, между «Градом человеческим» и «Градом Божиим», Civitas hominum и Civitas Dei, по Августину, — в каком-то их согласии или противоборстве. Но как относится, в религиозном опыте Данте, бывшая Церковь к будущей, — трудно понять, потому что мысли свои об этом он прячет, замуровывает в стену так же, как последние песни Рая, может быть, не только от страха Святейшей Инквизиции.

«До смерти огнем да сожжется», igne comburatur, в этом приговоре над Данте власти мирской — Флорентийской Коммуны, в 1302 году, повторяется суд власти церковной — папы Бонифация VIII:

этого хотят, этого ищут… там, где каждый день продается Христос, — [775]

в Римской Церкви. В 1329 году, через восемь лет по смерти Данте, кардинал Бельтрандо дэль Поджетто сжигает «Монархию» и хочет сжечь кости Данте за «ересь». Медленно, в тоске изгнания, горел он и заживо на этом огне:

Глухо осудит «Монархию» и св. Антонин Флорентийский (1389–1459), [777] а Тридентский Собор, в 1545 году, осудит ее уже громко.[778] Но вековая тяжба Данте с Римскою Церковью все-таки ничем не кончится: он не осужден и не оправдан. Так и остался нерешенным вопрос, кто он такой, — еретик или верный сын католической Церкви. Но может быть, лучше было бы для Церкви осудить его, чем сделать с ним то, что будет сделано, — не увидеть его, не услышать, забыть; потому что, надо сказать правду, как она ни странна и ни маловероятна: в Церкви так же или еще больше, чем в миру, Данте забыт. Мгновенный огонь костра был бы менее жесток, нежели этот вечный холод забвения; огненные гробы ересиархов — меньшая казнь, в аду, чем ледяные гробы «сынов Иудиных» — предателей.

Данте — «еретик» не осужденный. В чем же ересь его? A вот в чем.

«Некогда гнусная алчность, cupiditas, старейшин фарисейских осквернила древнее священство… и погубила возлюбленный город Давидов (Иерусалим)… Так и вы ныне… влечете за собой все стадо Христово в бездну погибели, — пишет Данте кардиналам Римской церкви, после гибели императора Генриха VII. — Я, хотя и малейшая овца стада, никакой пастырской власти не имеющая, — все же милостью Божьей, есмь то, что есмь… и ревность по доме Его снедает меня… О, Святейшая Матерь, невеста Христова, каких ты себе детей породила, к стыду своему!.. Но знайте. Отцы, что не я один так думаю… И всегда ли все будут молчать, an semper et hoc silebunt?»[779] Здесь уже слышатся первые гулы того великого землетрясения, которое начнется, но не кончится в Реформации.

Логовом своим сделала Римская Церковь «то место, где каждый день продается Христос». — «Древняя Волчица», antica lupa,[780] ненасытимая Алчность, проклятая Собственность, или, как мы сказали бы, «социальная проблема», решаемая навыворот, не человеком и Богом, а человеком и диаволом: вот главная для Данте причина того, что мир погибает во зле, и «род человеческий блуждает во мраке, как слепой».[781]

В небе седьмом, Сатурна, где бесчисленные Огни, души святых, нисходят по высочайшей лестнице, св. Петр Дамианский обличает Римскую церковь.