l:href='#n_277' type='note'>[277] так же могла бы спросить и Батриче у Данте, приходя к нему, после смерти: «Кто я такая? Кто я такая? Живая или мертвая? Небесная или подземная?»

«Будут два одна плоть», — будут, но не суть, в любви брачной, рождающей, смертной, ибо умирает все, что рождается; будут, — в любви бессмертной, воскрешающей.

Сыны Воскресения не женятся, ни замуж не выходят, ибо равны Ангелам. (Лк. 20, 35–36.)

Но что же такое влюбленность, самое небесное из всех земных чувств, как не греза о небе на земле уснувшего Ангела? И почему сыны Воскресения— «Сыны чертога брачного»? Грешный пол уничтожен ли, в святой, преображенной плоти, или преображен вместе с нею?

В Абидосском храме Фараона Сэти I, и на гробнице Озириса, в Абидосском некрополе, и в тайном притворе Дендерахского святилища, всюду повторяется одно изображение: на смертном ложе лежит Озирисова мумия, окутанная саваном, — воскресающий, но еще не воскресший, мертвец; и богиня Изида, ястребиха, парящая в воздухе, опускаясь на него, соединяется в любви, живая с мертвым.[278] «Лицо Изиды светом озарилось; овеяла крылами Озириса, — и вопль плачевный подняла о брате»:

Две тысячи лет Церковь христианская поет эту песнь любви, и мы не слышим, не понимаем, жалкие скопцы и распутники: надо, воистину, иметь в жилах кровь мертвеца, чтобы не понять, что нет и не будет большей любви, чем эта. «Никто на земле не любил тебя больше, чем я!» — «Крепка любовь, как смерть». Это и значит: любовь сквозь смерть — сквозь смерть Воскресение.

Это, может быть, понял бы Данте, лобзая последним лобзанием Беатриче в гробу: только в разлуке смертной понимает любящий, что любовь есть путь к Воскресению.

Главное, еще неизвестное людям, будущее величие Данте — не в том, что он создал «Божественную комедию», ни даже в том, что он вообще что-то сделал, а в том, что был первым и единственным человеком, не святым, в Церкви, а грешным, в миру, увидевшим в брачной любви Воскресение.

Если в жизни каждого человека, великого и малого, святого и грешного, повторяется жизнь Сына Человеческого, то понятно, почему Данте запомнил, что в последнем земном видении Беатриче, которым кончилась первая половина жизни его и началась вторая, явилась ему Возлюбленная, «в одежде цвета крови», в девятом часу дня. Час девятый, а по иудейскому — третий.

Час был третий, и распяли Его. (Мк. 15, 25).

В тот же час, и Данте, один из великих сынов человеческих, был распят на кресте Любви.

Кое-что, хотя и очень мало, мы знаем о том, как Данте любил чужую жену, монну Биче де Барди; но о том, как он любил свою жену, монну Джемму Алигьери, мы совершенно ничего не знаем. Эта часть жизни его забыта и презрена не только другими, но и им самим.

Между Данте и Беатриче совершается Божественная Комедия, а между Данте и Джеммой — человеческая трагедия; ту видят все, а эту — никто. «Знал… об этой борьбе с самим собою… только тот несчастный, который чувствовал ее в себе».[279]

Если верить Боккачио, Данте хуже, чем не любил, — «ненавидел» жену свою: «Знала она, что счастье мужа зависит от любви к другой, а несчастье — от ненависти к ней». [280]

Как женился Данте? По свидетельству того же Боккачио, единственного из всех его жизнеописателей, который кое-что знает об этом или думает, что знает, — «видя убийственно горе Данте об умершей Беатриче» и полагая, что своя жена будет для него наилучшим лекарством от любви к чужой, родственники долго убеждали его и наконец убедили жениться. Но лекарство оказалось хуже болезни. — «О, невыразимая усталость жить всегда с таким подозрительным животным, sospettoso animale (как ревнивая жена)… и стареть и умирать, в его сообществе!»[281]

После общих мест о несчастных браках почти всех поэтов и философов, Боккачио оговаривается: «Произошло ли и с Данте нечто подобное… я, конечно, не знаю».[282] Но тут же ссылается на довольно убедительный довод в пользу своих догадок о несчастном браке Данте: «Раз покинув жену, он уже никогда не хотел быть там, где была она, и не терпел, чтобы она была там, где он».[283] Можно бы на это возразить, что, если бы Данте и любил жену, и даже в этом случае, тем более, — он не захотел бы подвергать ее всем бедствиям своей изгнаннической жизни. Но для последних годов этой жизни, проведенных в Равенне, в сравнительном довольстве и покое, довод Боккачио остается в полной силе: если оба сына, Пьетро и Джьякопо, вместе с дочерью Антонией, могли приехать к отцу и поселиться с ним на эти годы, то могла бы это сделать и жена. А если она этого не сделала, то очень похоже, что Боккачио прав: Данте не любил жену и не хотел жить с нею.[284]

Есть на это косвенный намек и у Петрарки, одного из очень немногих, чьи сведения о Данте идут не от Боккачио: «Любовь к жене и детям не могла отвлечь Данте от науки и поэзии; только одного искал он — тени, тишины и молчания».[285]

Кажется, в связи с тем, о чем догадывается Боккачио, и на что намекает Петрарка, знаменательно и молчание самого Данте о жене; и тем знаменательнее, что память сердца у него очень верная. Главная для него горечь изгнания — разлука с любимыми:

Как же, при такой тоске, не обмолвился он, за всю жизнь, ни словом о разлуке с женой? Два молчания Данте — об отце и о жене — отягчены, вероятно, двумя одинаково страшными смыслами: отца презирал, жену ненавидел.

«Зла причинила мне в жизни больше всего злая жена», — мог бы, кажется, сказать и Данте, вместе с одним из грешников, в седьмом круге Ада.[287]

Кем была Джемма, злой женой или доброй, мы не знаем; но, по некоторым свидетельствам, можно догадываться, что, если Данте, в самом деле, не любил ее, или даже ненавидел, то не был к ней справедлив. В 1297 году Дантов тесть, Джеммин отец, Манетто Донати, зная, конечно, как зять небогат и как трудно ему будет выплатить долг, согласился быть поручителем в довольно большом, по тогдашнему времени, займе его, — тысяч в десять лир золотом, на наши деньги. Очень вероятно, что он согласился на это, по просьбе дочери.[288] Судя по этому, Джемма любила Данте и могла бы ему быть доброй женой.

Когда, после изгнания его, все имущество, не разграбленное чернью, было отобрано в казну, Джемме