– А где Буранова? – спохватился Данилов.

Буранову уже отправили домой в автомобиле.

– Ну так как, к нам, что ли? – спросил Муравлев, потирая руки. – Жена там кое-что приготовила…

– А может, к Володе? И у Володи есть чем угостить… – робко произнесла Наташа, но тут же как бы испуганно посмотрела на Данилова.

– Действительно, а давайте ко мне! – сказал Данилов.

Чтобы не обижать жену Муравлева, пошли на компромисс. Муравлев был послан за угощениями и сластями домой. «Рюкзак возьми, рюкзак!» – молила жена его Тамара, а вся компания на трамваях покатила к Данилову. Сидели за полночь, Данилов был в возбуждении, все вскакивал, бегал на кухню, носил какие-то стаканы, какие-то салаты на тарелках, что-то говорил кому-то, мне в частности, и сам слушал всякие слова. Сказаны ему были и слова серьезные – о музыке, о его игре, и, хотя в компании все были слушателями- дилетантами, Данилову эти слова показались справедливыми и точными. «Нет, Данилов, ты сделал важный шаг, важный…» – повторяла Костюрина. «А мне иногда было просто ужасно, – тихо говорила Муравлева, – и за тебя, и вообще…» А потом сразу возбужденность Данилова спала, он почувствовал, что сейчас же заснет. Сквозь дрему Данилов слышал чьи-то споры, чей-то смех, стеклянные и металлические звуки посуды, журчанье дамских бесед, милый голос Наташи. Ах, как хорошо ему было! Данилов открыл глаза. Екатерина Ивановна танцевала с Еремченко, снег летел за окнами, Муравлев, размахивая руками, что-то доказывал Костюриной. А рядом стоял Ростовцев. «Откуда он здесь? – удивился Данилов. – Зачем?» Но тут же Данилов заснул. И когда заснул, увидел, как выходит он на сцену Клуба медицинских работников. И услышал свой альт.

Утром снег растаял.

Данилов, зевая, стоял у окна, потягивался.

В квартире его было чисто, стол сдвинут и поставлен на место, посуда вымыта. Будто и не сидели у Данилова всю ночь гости. Лишь в глиняном горшке на окне в черноземе остался пепел. Видимо, в споре Муравлев тыкал сигаретой в кактус.

Не было и Наташи. Данилов позвонил ей, но, наверное, Наташа уже ушла в свои лаборатории.

Да и играл ли он вчера в Клубе медицинских работников? Естественно, играл. И в клубе, и по дороге домой, и во сне. Вот и цветы, нарциссы и лилии, стояли в хрустале. Были вечером в руках у Данилова и розы, но он их сразу же раздал дамам.

Данилов спустился на лифте к синим почтовым ящикам, взял газеты. В Анголе бились повстанцы, Карпов мучил Полугаевского, Мальцев по системе «гол плюс пас» набрал двадцать семь очков и вышел на четвертое место. Просмотрев газеты, Данилов несколько опечалился. Ничего он как будто бы и не ждал от газет, однако выходило, что ждал. Ну ладно «Спорт», там и Мальцеву дали мало строк, но вот «Культура»-то или «Московская правда» могли ведь уделить симфонии Переслегина и ее исполнителям хоть абзац. Хоть строчку в «Новостях культурной жизни». А не уделили. «Чем я занимаюсь! – возмутился Данилов. – И о знаменитостях-то газеты сообщают не сразу, а тут искать про себя, да еще и на следующий день!..» Да и подумаешь, какое событие произошло вчера в Клубе медиков! Дрянь, стало быть, а не событие, если Клавдия не сочла нужным явиться в клуб. Данилов вспомнил, как Клавдия рвалась к синему быку. И нечего искать в газетах…

Внизу на улицах неслись машины, торопились люди, тащили сумки и портфели, ветры мели желтый коммунальный песок по скользким тротуарам, подталкивали озабоченных граждан – к работам, к службам, к занятиям. Что изменила в судьбах, в душах этих людей музыка Данилова, что она вообще могла изменить? Видимо, ничего… Данилов был утомлен и пуст душой. Музыка стала противна Данилову.

В стеганом халате Данилов сидел на диване. Исходил озябшей душой. И музыка ему была не нужна, и сам себе он не был нужен. Никто не был ему нужен.

Зазвонил телефон.

– Здравствуй, Володя, – сказал Земский, – был, был я вчера на твоем выступлении!

– Вот как…

– Взял бюллетень и сходил.

– А была ли нужда, Николай Борисович? Музыка Переслегина находится в полном противоречии с вашей.

– А я любопытный. И потом, ведь я пока терпим к иным направлениям. Пусть себе дудят. А ты сыграл сильно, вот что я тебе хочу сказать.

– Спасибо, Николай Борисович.

– Сильно и дерзко. Будто спорил с кем-то. Не со мной?

– Нет, Николай Борисович, я не спорил с вами. Просто играл, и все. Как мог…

– Теперь ты должен играть не как можешь, а как не можешь. В крайнем случае ты ведь все равно сыграешь как можешь. Ты понял меня?

– Я понял, Николай Борисович.

– Играй, играй, иди дальше… Будешь большим артистом, – сказал Земский. – А потом дойдешь до черты. Спросишь: «А дальше куда?» …И некуда дальше. Шагнешь в невозможное, а из невозможного-то прибредешь к тишизму… Вот ведь как… Я тебя не пугаю, не расстраиваю, я без зла… Кстати, много ли гармонии было во вчерашней музыке? Играл ты блестяще, но гармония-то где?

– Я стремился к гармонии.

– Ну и что? – сказал Земский.

– А ваши теории и мечты, Николай Борисович, разве не поиски гармонии, пусть и своеобразной?

– Володя, – вздохнул Земский, – юн ты еще и свеж… Много тебе еще придется по мукам ходить…

На этом Николай Борисович закончил разговор.

Звонок Земского взбодрил Данилова. «Хоть одного-то, но задела наша музыка! Так он и сказал, – вспоминал Данилов, – играл ты сильно…» А ведь Земский – ценитель строгий! Данилов даже встал, в возбуждении ходил по комнате, полы его стеганого халата разлетались. Теперь он мечтал о новых звонках, в особенности надеялся услышать Переслегина и Чудецкого. «Нет, – говорил себе Данилов, – все же я молодец! Пусть в мире ничего не изменилось. Оно и не могло измениться! Но вдруг что-то изменилось во мне? В музыканте Данилове? Я играл так, как не играл раньше. И на простом альте. Отчего же мне хоть сегодня не быть довольным собой?»

«А что же Наташа мне даже и записки не оставила?» – подумал Данилов. Теперь он досадовал на то, что Наташа уехала вместе с гостями. Данилов понимал, что так оно, наверное, и к лучшему, что Наташа справедливо полагает жить и сама по себе, а не только при нем, еще Александр Сергеевич говорил, – правда, французскими словами, – что в женщине нет ничего пошлее терпения и самоотречения, и Данилов с Александром Сергеевичем поспорил бы лишь по поводу резкости суждения. Но сейчас Данилов почувствовал себя чуть ли не обиженным. Отчего же в сию минуту Наташи не было рядом?

Зазвонил телефон:

– Здравствуйте, это Валентин Сергеевич.

– Какой Валентин Сергеевич? – спросил Данилов и тут же понял, что растерянностью выдает свою слабость.

– Вот вы и сообразили, какой именно.

– Здравствуйте, – сказал Данилов. – Чем обязан?

– Именно мне вы ничем не обязаны… Так, если одной мелочью… Да что о ней говорить… И сейчас-то я вам звоню вовсе не по делу… Дело-то у вас впереди… Ох и большое!.. Я так… И для собственного успокоения. И для того, чтобы вас из некоего пагубного заблуждения вывести… Мне бы и звонить не следовало, настолько это разговор частный, я и нагоняй, возможно, получу, но вот уж не утерпел…

– Говорите, – сказал Данилов.

– Вы ведь теперь торжествуете…

– С чего бы?

– Торжествуете! Этак сыграли! И потому еще торжествуете, что вам кажется, будто вы сыграли вчера как обычный житель Земли. Будто вы не воспользовались никакими нашими возможностями. Действительно, вы пластинку браслета не сдвигали. Ну и что? Что изменилось-то? Ведь вы сами должны понять – вы весь были вчера в музыке! Весь Данилов! И тот, что существует на Земле как бы человеком, и тот, что является