представление. Мы пока самодеятельная группа, но то, что мы делаем, хотя бы своими анализами и прогнозами, должно принести несомненную пользу обществу…

Тут Данилов чуть было не сказал о сомнительности затеи хлопобудов с изумрудами и дипломами, но сообразил, что подведет Клавдию. Промолчал. Он вспомнил о пятнадцати рублях и солидных людях, стоявших с чернильными номерами на ладонях в прихожей у Ростовцева. Сказал:

– Неужели люди из вашей очереди и есть общество?

– Идет эксперимент, и мы можем охватить лишь определенную группу людей, наиболее восприимчивых к условиям нашего опыта.

– Хорошо, – сказал Данилов. – А я вам зачем? Я и в очередь-то не вставал.

– У нас много трудностей. Особенно в области научного прогнозирования. Нам нужна ваша помощь. Естественно, она будет вознаграждена.

– Моя помощь? – удивился Данилов.

– Да, – сказал пегий человек. – Мы знаем о ваших возможностях.

– Я артист оркестра. Какие у меня возможности?

– Речь идет не о ваших музыкальных способностях.

– А о каких?

– Вы сами знаете о каких…

– Вы меня с кем-то спутали.

– Нет. Мы о вас знаем все.

– Откуда же?

– У нас есть люди.

– Эти люди сами ошиблись и вас ввели в заблуждение.

– Значит, наше предложение вы принять не хотите? – угрюмо спросил пегий человек.

– Ваш звонок я расцениваю как шутку, какую я оценить не могу из-за отсутствия чувства юмора.

– Печально. И для нас. И для вас. Мне хотелось бы дать вам время подумать, чтобы потом вам не пришлось жалеть о своем легкомысленном отношении к важному делу.

– Вы говорите таким тоном, будто угрожаете мне.

– Возможно, что и угрожаю. Безрассудное упрямство следует наказывать… Потом, вы, видимо, не верите в нашу серьезность и в нашу силу, вот вы их и почувствуете…

– И что же будет?

– Будут и мелкие неприятности… Скажем, в театре… Ну, предположим, на гастроли в Италию вы не поедете…

– Еще что?

– Вряд ли отыщет милиция альт Альбани…

– Так… Далее…

– Через три недели должно состояться ваше выступление в Доме культуры медицинских работников…

– Отчего же не во Дворце энергетиков?

– Во Дворце энергетиков срочно устроят конкурс бальных танцев, оркестру придется искать другой зал…

– Ну хорошо, в Доме культуры медицинских работников… И что же?

– Так ваше выступление не состоится… Оно, возможно, и нигде не состоится…

– Хватит! И меня можно рассердить.

– Это как вам будет угодно.

– Вы ведь себе противоречите. Вы приписываете мне какие-то особенные возможности и пугаете меня мелкими неприятностями. Но если у меня возможности, что мне ваши угрозы! Не подумать ли вам в таком случае, как самих себя обезопасить от неприятностей?

Секретарь хлопобудов, видно, растерялся. Молчал, дышал в трубку. Потом сказал, но не слишком решительно:

– Видите ли, тут особый случай, мы, наверное, не нашли подхода к вам, а потому разрешите считать наш разговор предварительным… Мы к вам по-земному… А вы, возможно, на своих высоких ступенях полны иных чувств… Возможно, вас обидели слова о вознаграждении… Это чуждо вам… Я понимаю… Мы шли здесь на ощупь… Но и вы нас поймите… Мы пытаемся заглянуть в будущее, и отчего же… существу… предположим, попавшему к нам из более высокой цивилизации, пусть и занятому своими целями, нам неведомыми, не помочь хоть капелькой своего богатства энтузиастам приближения будущего на Земле…

– Вы меня, что ли, под существом имеете в виду?

– Нет, это я в теоретическом плане…

– Вы меня пришельцем, что ли, считаете? Так я прошу вас ввести в хлопобуды профессора Деревенькина, он все объяснит вам насчет пришельца.

– Ирония здесь неуместна, – уже мрачно сказал пегий человек.

– А дальнейший разговор излишен.

– Печально. У нас ведь есть земные возможности, и как бы вам все же не пришлось сожалеть…

Договорить секретарю хлопобудов Данилов не дал, повесил трубку. «Жулики вы и будохлопы! – произнес он вслух. – Еще вздумали угрожать!» Он храбрился, но ему было худо. Мерзко было. Откуда они столько узнали о нем? И что за поводы он дал подозревать его пришельцем? Кто им поставил сведения? Клавдия? Ростовцев? Или, может быть, хлопобудный компьютер? Или Кудасов?

Не хватало еще и хлопобудов! «И так носишься, – думал Данилов, – а теперь еще и хлопобуды! Но, может, я зря, может быть, они и вправду полезные и умные люди, а деньги берут лишь на карманные расходы?..» Данилов опять вспомнил людей, стоявших в прихожей Ростовцева, и почувствовал, что они ему чужие. К дельцам, доставалам, пронырам душа у него не лежала. Нет, сказал себе Данилов, даже если хлопобуды узнают, что в музыке и в любви к Наташе он может быть только человеком, а стало быть, уязвим, и тогда он их не устрашится, ни в какое сотрудничество с ними вступать не будет.

Теперь Данилов спал часа по четыре в сутки. Его просили зайти в милицию к следователю Несынову, он не выбрался.

Он позвонил в оркестр на радио и сказал, что не сможет пока играть с ними. А ведь деньги были ему нужны.

Он играл в театре, играл дома, ездил на репетиции с оркестром Чудецкого. Когда играл, ему было хорошо. Когда отдыхал и думал о своей игре, сидел мрачный. Репетировали в утренние часы в зале Дворца энергетиков. Оркестранты были люди молодые, Данилов пришелся бы им старшим братом, по вечерам они работали кто где, кто в театрах, в том числе и драматических, кто в Москонцерте, кто в ресторанных ансамблях. Все они были недовольны своим теперешним положением, и то, что они были вынуждены исполнять на службе, им не нравилось. Душа их рвалась к большой музыке. Пусть за эту музыку и не платили. Все они, если разобраться, были юнцы, еще не утихшие, жаждущие простора и признания, уверенные в своих шансах сравняться с Ойстрахом, Рихтером, а кто – и с Бетховеном. Первый раз на репетицию Данилов ехал в ознобе, в ознобе он вышел и на сцену. Чувствовал, как смотрят на него оркестранты. Друг другу они уже знали цену. Данилов играл старательно, но, наверное, хуже, чем дома, да и не наверное, а точно хуже. Однако в оркестре лиц недовольных он не заметил. Но, естественно, и по пюпитрам стучать никто не стал. Отношение к нему было спокойное, как бы деловое. Ну, сыграл – и ладно. Данилов отошел в сторонку, присел на стул, опустил инструмент. Чудецкий с Переслегиным стояли метрах в пяти от него, говорили озабоченно, но не об его игре и не об игре оркестра и других солистов – валторны и кларнета, а о том, что симфония звучала сорок четыре минуты, Переслегин заметил время. Это много, считали они.

Данилов почувствовал себя одиноким на сцене, да и на всем свете. Ему стало холодно, будто он без шапки и в плаще оказался на льдине в полярных водах, ветер сбивал его с ног, подталкивал к трещине, становившейся все шире и страшнее. Яма в театре представилась сейчас Данилову местом спасения. «Что я лезу-то в калашный ряд!» – отругал себя Данилов.

Композитор Переслегин сказал ему: «Как будто бы ничего…» И все. Имел он в виду то ли игру Данилова,