Человек, которого я не заметил сразу потому, что он стоял в полумраке за резной колонной, в самом дальнем от меня конце палаты, положил на полку туго свернутую книгу и, чуть прихрамывая, подошел к столу.

Сердце у меня в груди забилось так, что мне подумалось на миг, что человек этот непременно услышит его стук…

Это был он — Великий князь Ярослав… Кем еще мог быть этот нестарый сухощавый человек с такими пронзительными серыми глазами на усталом лице?! Взгляд их был остер, как взмах стального лезвия… В остро подстриженной бороде — немало седых прядей, серебрятся кое-где и русые волосы, но движения и походка — по-молодому быстры, исполнены затаенной силы… Да и вообще от этого невысокого, чуть сутулого человека веет такой силой!.. Вот он каков — Великий князь Ярослав Владимирович, прозванный Мудрым…

— «Quo usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?» — негромко процитировал вслух он, глядя куда-то в сторону. — Переведи-ка!

— Доколе будешь ты, Катилина, злоупотреблять терпением нашим? — уверенно ответил чей-то звонкий голосок. — Это начало первой речи Цицерона против Катилины.

Чтобы увидеть, кому принадлежит этот похожий на звон колокольчика голос, мне пришлось проскользнуть через притворенную створку на подоконник. Теперь, находясь внутри, я смог увидеть девочку лет одиннадцати, сидевшую на низкой скамеечке. Девочка эта показалась мне дивно красивой: золотые ее косы были свободно распущены по плечам, на точеном синеглазом личике играл веселый румянец. На ней был зенденевый летник — в цвет глаз — ярко-синий, с зарукавьями и оплечьем из речного жемчуга… Девочка гладила свернувшегося у нее на коленях редкого привозного зверька, похожего на маленькую рысь, мне уже доводилось видеть таких зверьков — говорят, что они неоценимые охотники на крыс и мышей.

— Твои учителя не теряют времени, Анна… — серые глаза Ярослава смягчились немного при взгляде на девочку, он провел рукою по ее золотым волосам. — Я знаю, что в учении ты отстаешь только от Всеволода… Жалею иной раз о том, что ты рождена не мужчиной — ты более сыновей похожа на меня…

— Батюшка! А ведь прабабка Ольга княжила как мужчина! Почему ты не можешь дать мне, как даешь братьям, стол в Ростове или в Муроме, когда я вырасту?

— Ох, Анна! — Ярослав засмеялся весело. — Не те ныне времена.

— Но я не хочу, не хочу просто выйти замуж, как другие княжны и боярышни! Не хочу, чтобы все мои знания пошли только на то, чтобы обучать потом своих детей… Мне мало этого, батюшка! — в голосе девочки прозвучали слезы.

— Не горюй, солнышко золотое, знаю, что мало… Может статься, я с тебя со временем большего потребую. Кабы только ты меня тогда не укорила… — негромко, словно для себя, проговорил Ярослав. — Скажи-ка мне лучше, — князь в задумчивости прошелся по комнате, — ведомо ли тебе, что Эдвард приехал вчера в Киев?

— Да, батюшка: я так рада! Мы не виделись с Эдвардом Эдмундичем больше года. Скажи, а нельзя, чтобы он остался в Киеве?

— Нельзя, Анна… Понимаю, как грустно тебе было расставаться со своим товарищем: были вы дружны… Но мы, князья, живем не для себя, а для Руси: сейчас пребывание у меня в Киеве, при дворе, сына свергнутого Эдмунда, могло бы сильно повредить моим замыслам…

Еще немного, и речь зайдет обо мне: оставаться далее было бы нечестным. Только я успел подумать об этом, как порыв ветра неожиданно захлопнул у меня за спиной створку окна.

В то же мгновение послышался скрип дверей: в палату легко и быстро вошел Эдвард Айронсайд.

— Здрав будь, rex Малескольд, salve, Энни, si vales, bene est — не забыла ли ты еще, как вместе учили мы латынь? — со смехом произнес Эдвард: алый румянец выступил на его щеках — он был радостно взволнован.

— Куда, — рассмеялся добродушно Ярослав, обнимая Эдварда за плечи, — вишь, как рада…

Глаза Анны действительно сияли: когда Эдвард вошел, она стремительно вскочила на ноги, выпустив из рук своего зверька, и бросилась навстречу: сейчас она с лукавой улыбкой поглядывала на Эдварда, прячась за спиной отца…

Я был удивлен: все три человека, находящиеся передо мной, были так явно близки друг другу… Почему же Эдвард, говоря со мной о Ярославе, ни разу не говорил о нем иначе, чем о Малескольде, повелителе Руси, а об Анне — как об «regina filia» — дочери Великого князя?

Впрочем… «Князья живут не для себя», только что сказал Ярослав. И ведь ничто не помешало ему отправить в глухой лес того самого Эдварда, которого он с такою отеческой нежностью обнимает сейчас за плечи… Не помешало даже огорчение горячо любимой дочери… Да и кто знает, что готовит его могучая воля в грядущем и этой золотоволосой девочке?

Не для себя живут князья.

Сейчас они были одни — эти трое.

— С тобой прибыл князь Ведовской? — неожиданно нахмурясь, спросил Ярослав.

— Да. Он пришел к тебе за помощью, — просто ответил Эдвард.

— Это мне известно. Известно и то, что Глеб сел в Ведове. Ростислав не был достаточно осторожен с ним. Ни в чем нельзя доверять людям половинной крови: глядят они на две стороны — поди, угадай, в какую когда повернутся… Однако и Ростислав когда-то стоял мне костью в горле… Душно нынче, — с этими словами Ярослав неожиданно подошел к окну (я едва успел отпрянуть в сторону), — не иначе, к грозе…

Он растворил окно: путь был свободен.

Я не мог остаться, хотя то, что должно было быть сказано за этим, интересовало меня более, чем кого-либо другого.

Воротившись к себе, я принял человеческий облик, и отправился осматривать Киев. Показать его мне вызвался княжич Всеволод Ярославич, мальчик на полтора года старше меня. Мы приятно провели весь вечер в обществе друг друга, я убедился при этом, что молва не зря приписывает Всеволоду Ярославичу необыкновенную ученость. Тихий и застенчивый, Всеволод знал уже четыре языка и изучал пятый…

Теперь уж смог я получить разъясненья всему, что повидал в воробьином полете. Самая большая улица, что круто стлалась вниз от высокого места, где теснились княжеские и боярские палаты, звалась Боричевым ввозом. Тяжел был тот ввоз! Навстречу нам двигались нагруженные подводы, и влекшие их широкогрудые кони ступали неспешно. Мышцы могучих животных говорили о напряжении всех сил. Даже люди, идущие вверх налегке, порой останавливались, чтобы отереть лоб и перевести дыхание. Вниз же шагалось быстро, почти бегом. С обеих сторон обступившие Боричев дома стояли тесно, да не вровень. Каждый хозяин мог при желаньи полюбопытствовать, глядя в боковое верхнее окошко: хорошо ли настлана крыша соседа слева? Однако ж стоило погодить бранить работу, ведь столь же придирчиво мог обозреть и твою крышу сосед справа.

Крутой спуск был длинен, обрываясь вдали тем, что с первого взгляду показалось мне пересохшим лесом. Высоченные голые стволы — куда ни кинь взгляд. Хорошо, что я удержался от глупого вопроса, отчего сухостой не вырублен? Сперва мне сделалось ясным, что с его стороны гуще доносится людской шум. Некоторые из стволов двигались.

— Вот так пристань!!

Да уж, не стыдно было мне призваться перед доброжелательно довольным княжичем, что ничего подобного я не видал отродясь. Редко задерживалось в нашем скромном Ведове у причалов более полудюжины больших ладей. Здесь же таковых — под высокими парусами, большею частью спущенными, с рядами гребцов на огромных веслах, толкалось на серебристо серой воде не меньше, чем людей на берегу! Ну, допустим, все же меньше. Однако же берег был весь полон людьми, суетившимися около судов, а Днепр сиял по стремнине своей светлым простором.

Смешенье языков здесь стояло такое, словно строили Вавилонскую башню. Ему вторило разнообразье одежд. Одеянья изобличали чужеземцев, даже когда те молчали. Кого тут только не было! И разодетые в слишком тонкие, слишком яркие ткани смуглые люди с Востока, и беловолосые варяги, не отставшие от обычая носить на плечах волчьи и медвежьи шкуры, зверьей мордою на правое плечо. Волки