невозможным, что до второго, отчаяние заставляло его пренебрегать единственным средством. Разум вынуждал его признать бытие Бога, но совесть внушала сомнения в безграничности Его милосердия. Он не верил, что грешник, подобный ему, может обрести прощение. Он впал в грех не по неведению, неразумие не могло послужить ему оправданием. Он видел порок в истинном его свете. До того как совершить свои преступления, он взвесил их до последней скрупулы. И все-таки совершил их.

— Прощение? — восклицал он, впадая в исступление. — Для меня его не может быть!

Убежденный в этом, он, вместо того чтобы смиренно каяться, оплакивать свою вину и посвятить немногие оставшиеся ему часы на смягчение гнева Небес, предавался бессильной ярости, печаловался из-за кары, а не из-за совершения грехов и давал выход своей агонии в бесплодных воздыханиях, в тщетных сетованиях, в богохульстве и отчаянии. Когда слабые лучи дня, проникавшие за решетку тюремного оконца, понемногу угасли и сменились тусклым сиянием светильника, ужас его удвоился, мысли стали более мрачными, угрюмыми и унылыми. Он боялся приближения сна. Едва его глаза, истомленные слезами и бдением, смежились, как преследовавшие его до этой минуты жуткие видения словно стали явью. Он оказался в серном смраде геенны огненной, его окружали дьяволы, назначенные его мучителями, и они подвергли его разнообразным пыткам, одна страшнее другой. Там бродили призраки Эльвиры и ее дочери. Они упрекали его в своей смерти, рассказывали демонам о его преступлениях и подстрекали их прибегнуть к еще более изощренным мучительствам. Вот какие образы являлись ему во сне и исчезли только, когда он пробудился от невыносимой боли. Он поднялся с пола, на котором лежал, лоб ему омывал холодный пот, глаза горели безумием. И он всего лишь обменял ужасную уверенность на догадки, столь же ужасные. Он принялся расхаживать по темнице неверными шагами, со страхом вглядываясь в окружающую тьму и восклицая:

— О! Страшная ночь для виновных!

День второго допроса был близок. Его принуждали пить целебные настойки, которые должны были возвратить ему телесную крепость, чтобы он не потерял сознания под пытками слишком рано. Ночью в канун рокового дня страх перед предстоящим не позволил ему уснуть. Ужас его был столь силен, что чуть было не лишил его рассудка. Он сидел в оцепенении у стола, на котором тускло горел светильник. Отчаяние ввергло его в подобие идиотизма, и он сидел так час за часом, не в силах ни говорить, ни двигаться, ни даже думать.

— Подними глаза, Амбросио! — раздался хорошо знакомый ему голос.

Монах вздрогнул и поднял смутный взор. Перед ним стояла Матильда. Она сбросила одежду послушника и облеклась в женское платье, одновременно элегантное и пышное. Оно блистало множеством брильянтов, на ее волосах покоился венок из роз. В правой руке она держала небольшую книгу. Лицо ее выражало живую радость, и все же на нем лежала печать такого дикого надменного величия, что монах почувствовал благоговейный ужас, несколько охладивший восторг, который он испытал при виде ее.

— Ты здесь, Матильда! — наконец воскликнул он. — Как ты вошла сюда? Где твои цепи? Что означают это великолепие и радость, сверкающая в твоих глазах? Твои судьи смягчились? Есть ли возможность избавления и для меня? Ответь сострадания ради! Скажи, на что могу я надеяться, чего должен страшиться?

— Амбросио! — ответила она с видом властного достоинства. — Свирепость инквизиции мне боле не страшна. Я свободна. Несколько мгновений, и царства пролягут между мной и этими темницами. Но свою свободу я купила дорогой, страшной ценой! Посмеешь, Амбросио, сделать то же? Посмеешь без боязни преодолеть пределы, отделяющие смертных от ангелов? Ты молчишь. Ты смотришь на меня с подозрением и тревогой. Я читаю твои мысли и признаю их справедливость. Да, Амбросио, я принесла в жертву все ради жизни и свободы. Более у меня нет пути на Небеса! Я отреклась от служения Богу и поступила под знамена Его врагов. И возврата нет. Но будь в моей власти все-таки вернуться, я бы этого не сделала! Ах, друг мой! Скончаться в таких мучениях! Умереть среди поношений и проклятий! Терпеть оскорбления распаленной черни! Испытать всю полноту позора и унижений! Кто мог бы без ужаса подумать о такой судьбе? Так дай же мне ликовать! Я продала отдаленное и предположительное счастье за верное и в настоящем, я сохранила жизнь, которой иначе лишилась бы в муках, и я обрела власть испытать все наслаждения, какие только могут превратить жизнь в блаженство! Адские духи служат мне как своей повелительнице. С их помощью каждый мой день будет проходить среди все новых даров роскоши и сладострастья. Я без удержу предамся удовлетворению всех моих желаний. Дам волю каждой страсти до пресыщения. А тогда прикажу моим служителям придумать новые восторги, чтобы вновь пробудить задремавшие желания! Мне не терпится испытать мою новую власть. Я жажду очутиться на свободе. Я ни мгновения лишнего не задержалась бы в этом ненавистном месте, если бы не надежда убедить тебя решиться на то же. Амбросио, я все еще люблю тебя. Наша обоюдная вина и опасность сделали тебя еще дороже мне, и я больше всего хочу спасти тебя от скорой казни. Так призови же на помощь всю свою решимость и отрекись ради верных незамедлительных благ от надежд на будущее спасение, которое обрести трудно, если вообще это не обман. Стряхни предрассудки жалких невежд, оставь Бога, который оставил тебя, и сравняйся с высшими существами!

Она умолкла, ожидая ответа монаха.

— Матильда! — после долгого молчания, весь дрожа, произнес он тихим прерывающимся голосом. — Чем ты заплатила за свободу?

Она ответила гордо и бесстрашно:

— Моей душой, Амбросио!

— Злополучная женщина, что ты наделала? Пройдут недолгие года, и какими жуткими будут твои мучения!

— Слабый человек! Пройдет лишь эта ночь, и какими будут твои собственные? Ты помнишь, что уже претерпел? А завтра тебе предстоят пытки вдвое изощреннее. Помнишь ужасы огненной кары? Через два дня тебя возведут на костер! И что тогда будет с тобой? Смеешь ли ты надеяться на прощение? Ты по- прежнему тешишь себя мечтой о спасении? Подумай о своих грехах! Подумай о своем блуде, своем клятвопреступлении, бесчеловечности и лицемерии! Подумай о невинной крови, которая вопиет к Престолу Божьему об отмщении, а потом лелей надежду на милосердие! Мечтай о Небесах, вздыхай о сферах света и царствах мира и радости! Вздор! Открой глаза, Амбросио, и будь благоразумен. Твой удел — Ад. Ты обречен на вечную погибель. И за могилой тебя ждет лишь пещь огненная. И ты сам поспешишь в этот Ад? Ринешься навстречу погибели, пока еще можно подождать? Погрузишься в это пламя, пока у тебя еще есть средство избежать его? Поступок безумца! Нет, нет, Амбросио, избежим на время Божественного отмщения. Послушай моего совета: купи за краткий миг мужества долгие годы блаженства. Наслаждайся настоящим и забудь, что за ним тянется будущее.

— Матильда, твои советы опасны. Я не смею, я не буду им следовать. Я не должен лишать себя возможности спасения. Преступления мои чудовищны, но Господь милосерд, и я не отчаиваюсь получить прощение.

— Таково твое решение? Мне больше нечего сказать. Я уношусь к радости и свободе, а тебя оставляю смерти и вечным мучениям.

— Погоди еще минуту, Матильда! Ты повелеваешь адскими демонами. Ты можешь отомкнуть дверь этой темницы. Ты можешь освободить меня от этих тяжких цепей. Заклинаю, освободи меня, унеси из этого жуткого места.

— Ты просишь единственного, что я не властна даровать. Мне запрещено помогать священнику и поклоннику Бога. Откажись от права называться так и распоряжайся мной.

— Я не продам душу на вечную погибель.

— Упрямься и дальше, пока не окажешься на костре. Тогда ты пожалеешь о своей ошибке и захочешь бежать, но будет уже поздно. Я покидаю тебя, но на случай, если до смертного часа ты образумишься, оставляю тебе эту книгу. Прочти первые четыре строки на седьмой странице справа налево, и перед тобой тотчас явится дух, которого ты однажды видел. Если будешь мудр, мы еще свидимся, если же нет — прощай навеки!

Она уронила книгу на пол. Облако синеватого пламени окутало ее и, помахав Амбросио, она исчезла. После краткой вспышки, озарившей темницу, обычный ее сумрак словно стал гуще. В тусклом сиянии светильника монах лишь с трудом нашел стул. Он опустился на сиденье, сложил руки и, склонив голову на стол, предался размышлениям, тягостным и бессвязным.