Амбросио вернулся в монастырь никем не замеченный. В воображении его теснились приятнейшие образы, и он упрямо закрывал глаза на опасность, которой подвергался, ища общества Антонии. Он помнил только, какое удовольствие оно ему доставляло, и радовался будущим его повторениям. И он не преминул воспользоваться недугом Эльвиры, чтобы ежедневно видеть ее дочь. Вначале он ограничивался стремлением приобрести дружбу Антонии, но едва убедился, что внушил ей это чувство сполна, как его цель стала более решительной, а знаки внимания более пылкими. Невинная простота ее обхождения с ним распаляла его желания. Став привычной, ее непорочность уже не вызвала у него прежнего уважения и благоговения. Он все еще восхищался ее чистотой, но тем сильнее жаждал отнять у нее то, что составляло главное ее очарование. Жар страсти и природная проницательность, которой он, к несчастью для Антонии и для себя, был наделен в большой мере, успешно обучали его искусству соблазнения. Он легко угадывал чувства, способствующие его замыслам, и жадно пользовался каждым случаем, чтобы вдохнуть яд порчи в грудь Антонии. Но это оказалось трудным делом. Чрезвычайное простодушие мешало ей распознать цель, к которой вели вкрадчивые намеки монаха, однако безупречная нравственность, заботливо воспитанная в ней Эльвирой, верно направленный ясный ум и твердые, привитые ей природой понятия о том, что благо, а что нет, вызывали у нее ощущение, что построения его неверны. Нередко она несколькими безыскусными словами опрокидывала всю систему его софизмов, и он видел, насколько они слабы перед ликом Добродетели и Истины. В таких случаях он прибегал к помощи красноречия и ошеломлял ее потоками философских парадоксов, опровергнуть которые она не могла, ибо не понимала их. Вот так, хотя ему и не удавалось убедить ее в верности своих рассуждений, он все-таки мешал ей обнаружить их фальшь. Он замечал, что ее доверие к его мудрости возрастает с каждым днем, и не сомневался, что со временем внушит ей все необходимые понятия.

Притом он отдавал себе отчет в преступности своих намерений и видел всю низость попытки соблазнить невинную девушку. Однако страсть его была слишком неистовой, чтобы он мог отказаться от своего плана, и монах решил довести его до конца, какими бы ни были последствия. Ему необходимо было застать Антонию в минуту слабости. Насколько ему было известно, ни один мужчина в ее общество допущен не был, ни она, ни Эльвира ни о ком не упоминали, и он воображал, что ее юное сердечко свободно. Пока он выжидал случая удовлетворить свою преступную похоть, его холодность к Матильде увеличивалась день ото дня. Немало тому способствовало сознание его вины перед ней. Но ему не удавалось совладать с собой настолько, чтобы скрыть от нее такую перемену. Тем не менее он боялся, что в припадке ревнивой ярости она выдаст тайну, от которой зависела его добрая слава и даже жизнь. Не заметить его равнодушия Матильда не могла. Он понимал, что она догадывается, и, опасаясь ее упреков, старался не видеться с ней. Однако, когда ему не удавалось избежать встречи, ее кротость, казалось, могла бы убедить его, что ему незачем опасаться ее злобы. Перед ним вновь был кроткий, задумчивый Росарио. Она не упрекала его за неблагодарность, но ее наполненные невольными слезами глаза, тихая меланхоличность ее лица и голоса жаловались куда трогательнее, чем это могли бы выразить слова. Амбросио не оставался бесчувственным к такой печали, но скрывал это, так как удалить ее причину не мог. Поведение же Матильды убеждало его, что ему незачем опасаться ее мщения, и он продолжал пренебрегать ею, старательно избегая ее общества. Она видела, что ее попытки вернуть его нежность остаются тщетными, но подавляла порывы возмущения и продолжала обходиться со своим непостоянным любовником с прежним чувством и заботливостью.

Мало-помалу здоровье Эльвиры поправилось. Припадки более не повторялись, и Антония перестала трепетать за жизнь матери. Амбросио же следил за ее выздоровлением с досадой. Он видел, что Эльвиру, хорошо знающую свет, личина святости не обманет и она легко разгадает, какую судьбу он готовит ее дочери. А потому решил подчинить невинную Антонию своему влиянию прежде, чем ее мать покинет одр болезни.

Однажды вечером, убедившись, что Эльвира уже почти совсем здорова, он попрощался с ней раньше обыкновенного и, не найдя Антонии в передней комнате, осмелился войти в ее спальню, которая отделялась от спальни ее матери лишь чуланчиком, где обычно спала Флора, их служанка. Антония сидела на диване спиной к двери, погруженная в чтение. Она не услышала его шагов и заметила его присутствие, только когда он сел рядом с ней. Она вздрогнула, но радостно с ним поздоровалась и встала, намереваясь проводить его в гостиную. Однако Амбросио взял ее за руку и ласково понудил снова опуститься на диван. Она послушалась спокойно, не понимая, почему разговаривать с ним в одной комнате менее прилично, чем в другой. Она полагала себя под надежной защитой и его правил и своих собственных, а потому, сев рядом с ним, начала разговор с обычной своей живостью и непринужденностью.

Амбросио взял посмотреть книгу, которую она читала, а теперь положила на стол. Это была Библия.

«Как! — сказал себе монах. — Антония читает Библию и все еще так не осведомлена?»

Однако, полистав страницы, он увидел, что Эльвира предвосхитила его мысль. Эта благоразумная мать, хотя и восхищалась красотами Святого Писания, была убеждена, что для юной девушки нет более неподходящего чтения. Многие места могли лишь пробудить мысли, не приличествующие порядочной женщине. Ведь там все называется своим именем, прямо и без обиняков, и даже в анналах борделя трудно найти больший выбор непристойных выражений. И вот эту-то книгу рекомендуют читать юным девушкам, ее вкладывают в руки детей, неспособных проникнуть много глубже тех мест, с которыми им лучше оставаться незнакомыми и которые столь часто сеют первые семена порока и первыми будят еще спящие страсти! В этом Эльвира была настолько убеждена, что скорее предпочла бы вложить в руки дочери «Амадиса Галльского», или «Доблестного рыцаря», или «Тиранте Белого» и скорее разрешила бы ей знакомиться с озорными похождениями «Дона Галаора» или похабными шуточками «Девицы Пласер». Поэтому касательно Библии она приняла два решения. Во-первых, что Антония не будет читать ее, пока не достигнет возраста, когда будет способна понимать ее красоты и извлекать пользу из ее поучений. И во-вторых, что она сама перепишет ее для дочери, либо изменив, либо опустив все непристойные места. Свое решение она выполнила, и вот эту-то Библию и читала Антония. Она получила ее совсем недавно и читала с жадностью, с невыразимым восхищением. Амбросио обнаружил свою ошибку и положил Библию назад на стол.

Антония заговорила о выздоровлении матери со всей пылкой радостью юного сердца.

— Меня восхищает ваша дочерняя привязанность, — сказал аббат. — Она показывает, сколь превосходна и чувствительна ваша натура. Она сулит сокровища тому, кому Небесами назначено стать предметом вашей привязанности. Грудь, способная одаривать подобным чувством родительницу, чем не одарит она возлюбленного! Или, быть может, уже одарила? Ответьте мне, прелестная дочь моя, знаете ли вы, что такое любить? Ответьте мне искренне, забыв о моем одеянии, видя во мне только друга.

— Что такое любить? — повторила Антония. — О да! Разумеется. Я любила многих, очень многих.

— Я говорил о другом. О любви, которую можно питать лишь к одному. Или вы никогда не встречали мужчины, которого хотели бы назвать своим мужем?

— О! Нет, никогда.

Она сказала неправду, но сознательной ложью это не было: она просто не понимала природы своего чувства к Лоренцо, а так как после его первого визита к Эльвире они не виделись, с каждым днем его образ слабел в ее памяти. К тому же она думала о муже со всем ужасом юной девственницы и ответила отрицательно на вопрос монаха без малейшего колебания.