чтобы дождь не лился через порог. Поклонились гостеприимной зимовьюшке:

– Благодарствуй, хозяин ласковый, за ночлег.

Маленький старичок с лицом, до глаз заросшим белыми волосами, им больше не показался. Но Кий, обернувшись через плечо, увидал на крылечке какую-то пушистую зверюшку: кошку не кошку, белку не белку, зайца не зайца… Сидела зверюшка, смотрела им вслед и даже лапкой вроде помахивала: заходите, мол, вдругорядь. Худо жить в доме без Домового, а и ворчуну Домовому невесело без Людей…

Вот таков норовом Домовой. Не уважишь его – того гляди, начнёт коней заезжать, корову выдаивать по ночам. А может и за хозяев приняться. Станет пугать, наваливаться на спящих, может вовсе выжить из дому. Но коли ты к нему с лаской и угощением, и он к тебе с тем же. Поможет хозяйке сыскать завалившуюся куда-то иголку, выходить новорожденных ягнят, даже пожар потушить. А то тряхнёт уснувшего за плечо:

– Вставай-ка, новая корова со двора убежала…

Может, конечно, и невзлюбить какое животное, начать обижать. Но тут уж и человеку смётка не в грех. Увидел, что Домовой кошку оземь метнул, – тотчас же оговори его, усовести:

– Зачем бьёшь? Без кошки что за изба? Эх ты, хозяин!

И не бывало, чтобы не понял. Оттого зовут ещё Домового – дедушка-суседушка. Обликом он чаще всего схож с самим хозяином дома, только мал ростом и весь в шерсти. Он родич Дворовому, Овиннику, Баннику, но добрее их всех, ведь он к Людям всех ближе, в самом жилом месте живёт, под печкой в избе. Овинник из овина – тоже свой, но всё же подальше. А Банник и вовсе диким бывает, ведь баня ставится чаще всего за пределом двора, где-нибудь на бережку. Ещё шаг, и вода с её Водяным, поле с его Полевиком, лес с его Лешим – совсем не обжитые, чужие места!

Случалось, примученный Банником человек бежал в чём мать родила мимо овина и звал на бегу:

– Овинник, батюшка, заступись!..

И Овинник выскакивал на подмогу. Но бывало, и сам пакостить начинал. И уж нету хуже несчастья, чем прогневить Домового, поссориться с ним…

Если бы прежний дом Кия остался целым и населённым, если бы просто отделилась, как это бывает, молодая семья от отеческой – при закладке новой избы отрубили бы голову петуху, чтобы не только умилостивить древесные души, но и населить избу новорожденным Домовым. Однако от прежнего жилища осталась лишь груда брёвен, прогоревших насквозь, и слышали Люди, как сирота-Домовой обходил застывшие угли, вздыхая и горестно бормоча. Минует время – совсем страшно станет мимо ходить. Решил Кий пригласить Домового к себе в новый дом жить. Но прежде проверил, доброй ли получилась изба, удовольствовалась ли конским черепом и угощением, не потребует ли ещё подношений, чьей-нибудь головы.

На первую ночь в доме заперли курицу с петухом. Утром, когда взошёл Месяц, петух из-за двери приветствовал его радостным криком. Никто не тронул его, не придушил, не обидел. На вторую ночь пустили через порог кота с кошкой и поутру обрели обоих живыми. Потом в доме ночевал поросёнок, за ним овечка, тёлка и конь – тот самый белый жеребец, указавший доброе место. И лишь на седьмую ночь вошёл в избу хозяин-кузнец с огнём для печи и с тестом в квашне, чтобы сытно жилось.

Он ещё обошёл своё прежнее жилище посолонь, волоча хлебную лопату, показал посоленную краюшку и трижды позвал:

– Дедушка Домовой! Выходи, поедем домой!

После третьего раза лопата отяжелела в руке.

Кий осторожно тащил её по сугробам до нового крылечка – не передумал бы Домовой, не убежал бы назад на развалины. Но нет, мохнатко сидел смирнёхонько, держался за черенок, только сопел. Кий торжественно внёс его в избу:

– Поди, дедушка-суседушка, с женой, с малыми ребятами, в новый сруб, в новый дом да к прежним Людям, к старой скотинушке!

Положил Домовому в подпол хлеба, горячей каши, ковшичек мёду. Раскрыл дверь, бросил в избу свёрнутую верёвку и вошёл, держась за неё. Так, говорят, иные влезали прежде на Небо, в новый неведомый мир. Снаружи взялась за верёвку жена, Кий втянул внутрь и её. И вот затеплили в новой печи живое новое пламя, добытое трением, как и Боги некогда поступили, уряжая Вселенную. Дрова горели ровно и ясно, новенький горшок, впервые доверенный Огню, не растрескался, уцелел. И когда посадили выпекаться хлебы в хлебную печь, у всех макушечки наклонились вовнутрь, а не наружу, пообещали Киеву дому прибыток и счастье, потому что жил он по Правде, в ладу с Огнём, Землёй и Водой.

Ещё оставалось дождаться, какой самый первый гость пожалует на порог. Если добрый, хозяйственный человек, значит, доброй будет жизнь новосёлов. Если же подошлёт злая Морана кого-нибудь никчёмного, разучившегося домостройничать – не оберёшься беды!

Но об этом уж позаботились Киевы соседи, сами видевшие от кузнеца немало добра. Едва взошёл полноликий Месяц, постучался в двери старый старинушка, глава многочадной семьи, водивший крепкую дружбу ещё с Киевым отцом. Вошёл в избу, неся дорогой подарок – хлеб-соль:

– С новосельем, кузнец!

В новом доме у Кия родились дети: первенец-сын и ясноокая дочка. Рожала молодая кузнечиха на руках у мужа и опытной бабы, приглашённой тайком, чтобы никто злой не проведал да и не сглазил юную мать. Рожала не в доме – в бане, ведь рождение, как и смерть, раскрывает ворота между мирами, – незачем этому приключаться, где Люди живут. В доме только раскрыли дверь, подняли все крышки, отомкнули какие были замки, развязали узлы. А кузнечиха ещё расплела косы, чтобы легче изникало дитя.

Кий заботливо водил жену по бане туда и сюда, к порогу и назад, посолонь, поднимал на полок, поворачивал с левого боку на правый. Успокаивал, держал крепко за руку, пока мучили схватки. И вот наконец раздался младенческий ликующий крик, и бабка скормила Кию ложку круто посоленной, да ещё наперченной каши – слёзы из глаз:

– Кушай, отец-молодец.

Правду молвить, та каша не показалась кузнецу особенно горькой – масляный блин на поминках кажется горше. Любимая жена улыбалась ему сквозь усталость и слёзы, и дитя шевелилось у груди. Как весь мир когда-то, впервые ощутивший рядом свою Великую Мать. И не хотелось думать, что дитятко входит под небеса, в которых умерло Солнце и не стало Грозы, вступает на Землю, с которой навсегда пропала Весна.

Сына повили на рукояти отцовского молота, дочку – на веретене, чтобы росли не бездельниками. Спеленали сынка отцовской рубахой, доченьку – материнской. Обоих Кий торжественно показал изваяниям Богов, глядевшим из святого угла, печному Огню, показал растущему Месяцу, приложил к очищенной от снега Земле. Потом снёс к реке и обрызгал водою из полыньи – всё это затем, чтобы причастить их Вселенной, чтобы добрые очи увидели новых Людей, признали новые души. Все обряды Кий совершил сам: последние Перуновы жрецы уже давно не спускались с горы Глядень, где когда-то было святилище. А звать волхвов в вывороченных шубах кузнец не хотел.

Сошлись родня и соседи, принесли роженице угощение на зубок, чтобы хорошо ела и поправлялась, – пирожки, блинчики, всякие домашние лакомства. Потом устроили пир, священную братчину, празднуя продолжение рода.

Сына Кий назвал Светозором, доченьку – Зорей. Следовало бы назвать по деду и бабке, но их имена уже носили дети старшего брата, вот и подумалось кузнецу – пусть хоть в именах будут с ними спутники дня, которых эти дети, пожалуй, узнают лишь по рассказам…

– А может, всё же увидят? – спросила молодая кузнечиха.

– Может быть, – сказал Кий.

Эти имена звучали лишь дома, на улице детей называли прозвищами, кличками-оберегами. Незачем стороннему человеку подслушивать истинные имена, вдруг попадётся недобрый, ещё порчей испортит. Вот почему до сего дня Люди редко говорят – я такой-то, чаще иначе: меня зовут…

Как от прадедов заповедано, до семи лет малышам не стригли волос, и бегали они по дому в одних рубашонках, сестрица – без девичьей поневы, братец – без портов, не знаючи не разберёшь, где дочка, где