И тут на первый план выходят не столько трусы, сколько телефонная связь, которая еще недавно не была настолько важной. Но теперь нам интересно, издал уже Брюссель свой эдикт по поводу стандартизации электрических розеток или еще нет?

Они создали единую валюту, и мне уже не нужно таскать с собой пухлую котлету разнородной наличности. Отлично. Но почему тогда мне приходится таскать с собой столько проводов, что я могу из них сплести подвесной мост?

То же самое с дорожными знаками. Тут недавно в поисках шоссе A3 на Цюрих мы увидели голубой знак – поворот налево, и зеленый – поворот налево. Голубой – это на шоссе? Нет – только не в Швейцарии.

Голубой привел нас на такую запутанную дорогу, что клубок проводов в моей сумке показался бы рядом с ней идеально прямой линией.

А лифты? Почему нельзя прийти к единому обозначению этажа, на котором находится ресепшн? Почему по всей Европе в тюрьмах заключенные имеют неотъемлемое право не падать в лестничные проемы, а я должен часами тыкать в кнопки лифта, чтобы понять, где у нас сегодня ресепшн – на В, или на G, или просто на Е, и в результате все равно оказаться в бойлерной гостиницы?

Не подумайте, что я из тех, кто зачитывается нашими газетами, скандирующими: «Туман накрыл Ла- Манш. Мы отрезаны от континента!» Я принципиально не подписываюсь на разговоры о том, что у британцев лучше всех с мозгами. Хотя бы потому, что у нас такой вице-премьер, как Джон Прескотт. Нам многому можно поучиться у Европы.

Например, эти австрийские унитазы, которые дают небольшой ручеек для вашего «номера один» и буквально Ниагару, чтобы смыть даже самую большую кучу «номера два». А в Испании есть трехчасовой (по длине, а не по времени суток) ланч, а на французских авиалиниях курящие бары на долгих перелетах.

Если нам нужна европейская интеграция, то ведь надо перенять у Европы все самое лучшее по крупицам.

Вот, скажем, таможенники. В Германии вас встречают какие-то хиппи с пистолетами, во Франции некто со штемпелем орет за стеклом inerde не кому-то, а просто так – в воздух. Я хотел бы познакомиться с таможенной системой Италии, но там ее просто не существует как системы.

Еще нам надо найти универсальную задницу для европейского ремня. У нас есть ирландцы. У шведов есть норвежцы. У голландцев есть бельгийцы. И так далее. Все, что нам надо, – это найти общего мальчика для битья, насмешек и глупых анекдотов – чтобы они переводились на все европейские языки без проблем. И пусть это будут не жители Уэльса.

Недавно мы сидели в Австрии за столом – шестнадцать человек, просто клумба какая-то. Скандинавы, немцы, бритиши, итальянцы – целая куча. Мы объясняли анекдоты немцам, французы заказывали вино, итальянцы заказывали еду, австрийцы общались с официанткой, голландец весь вечер удерживал шведа от самоубийства. Мы смеялись друг над другом, шутили друг с другом, учились друг у друга. Это был идеальный вечер – пример отличной европейской кооперации.

Но вечер портило одно обстоятельство: среди наших тюльпанов, эдельвейсов, роз, бугенвиллий с жалобами на то, что мы курим, демонстративно кашляя, стоял столбом дуб с колючками – американец. Он не понимал прелести венского шницеля и намеков на то, что было бы неплохо купить еще выпивки на всех. Он был идеальной задницей для нашей европейской плетки. Но большинство из нас помнили, что он представитель супердержавы, федеральное устройство которой позволяет делать все розетки по единому образцу. Жаль, очень жаль.

Судебное дело прошлой недели – с футболистом Джонатаном Вудгейтом – поставило любопытную дилемму. Его лучший друг должен был свидетельствовать против него. И что?

С одной стороны, общество не может существовать без честности, поэтому вы, сотрудничая с прокурором, знаете, что поступаете правильно. С другой стороны, дружба – монета неразменная и требует лояльности. И у вас всегда есть право хранить молчание.

Я думал об этом сегодня, стоя в душе, и понял, что легко мог бы свидетельствовать в суде против своих друзей. Дружба вовсе не неразрывная связь людей, дружба – огромная песчаная дюна, которая только издалека выглядит незыблемой глыбой, а на деле однажды утром вы просыпаетесь, а ее уже нет.

В восьмидесятые годы я проводил массу времени с друзьями в подвальном баре «Кеннеди» на Кингзроуд. Мы веселились, мы подпевали ансамблю, мы напивались до потери сознания и знали, что завтра снова наступит вечер, а мы будем друзьями всегда.

Если бы одного из них обвинили в том, что он выбил глаз бармену газонокосилкой, я сказал бы полиции, что ничего не знаю, потому что был пьян в стельку. Я бы даже выдержал допрос с пристрастием, не выдав его. А сегодня чувствовал бы себя круглым дураком. Не имею ни малейшего понятия, где все эти люди сейчас, и даже не помню, как их звали.

Как это случилось? Да потому что, когда я говорил «до свидания», то был уверен, что в следующую субботу опять их увижу в баре, а потом как-то сказал «до свидания», и больше мы никогда не встречались. Мы не ругались, не разъехались, не изменились в один миг. Просто р-р-раз, и пошли все по домам.

И так происходит все время. Я листаю свою записную книжку, сотни людей, друзей, духовных братьев и бывших коллег, которым я никогда уже не позвоню и которых не увижу.

Проблема в том, что больше всего на свете мне нравится вечером тупо сидеть у телевизора, жуя батончик шоколада.

Куда-то отправляться означает, что надо встать с дивана, одеться, найти няньку для детей на вечер, поссориться с женой из-за того, кто будет за рулем и что мы пропустили очередную серию про госпиталь в Холби-Сити. Честно говоря, я не готов это делать чаще одного раза в неделю. И вообще я надеюсь встретить в год не больше пятидесяти двух друзей. Это значит, что мне понадобится два года, чтобы встретиться со всеми из моего записного «филофакса». В реальности времени уйдет гораздо больше, потому что люди, с которыми я не встречаюсь по делу, вечно меня приглашают куда-нибудь поужинать. Я уже истратил весь запас мыслимых и немыслимых отмазок, вплоть до самых диких, например, что я только что стал жертвой нападения бенгальского тигра.

И вот я с тоской собираю вещички, прикидывая, сколько бы я заплатил, если бы ко мне пришли и предложили справку о заключении под домашний арест. Тысяч двадцать пять я бы дал. Но никто не приходит и не спасает меня, и мне надо опять куда-то переться. И снова неделя проходит, а я так и не встретился со старым своим дружком по работе в газетенке Rotherham Advertiser Марком Уайтингом.

Чем больше времени проходит, тем сложнее звонить людям, которых ты не видел целую вечность. Если тебе кто-то звонит после пятилетнего перерыва, это означает две вещи. Он остался без работы. Или без жены.

Я так озаботился всеми этими списками друзей, что попросил жену больше не записывать новых людей в книжечку. Мне наплевать, насколько они при этом милые и хорошие. Мне все равно, что он очень забавный, а у нее аллергия на трусики. У нас уже достаточно друзей. Все уже зашло так далеко, что я новых друзей вписываю, только если вычеркиваю кого-нибудь из старых.

Это тоже нелегко. Тут позвонил один парень (имя и телефон не объявляются, потому что я слаб), которого не хотелось бы больше видеть. Если бы я выбирал, с кем пойти на ужин, с ним или с дамой из видеопроката, то победила бы дама. Даже если так, встреть я его на улице, я бы прикинулся педиком и стал бы плотоядно пожирать его глазами. А если б его и это не испугало, я бы зашел в мясную лавку и попросил отрубить мне голову, чтобы покончить с этим раз и навсегда.

И все равно я стоял и смотрел на его страничку в записной книжке, думая, как бы ее выдернуть – но в голове моей звучал голос компьютера из «Космической одиссеи 2001 года». «Не делай этого, Дейв. Вспомни вечера, что мы провели вместе, Дейв. В следующий раз, Дейв, я буду более интересным собеседником».

Тогда я этого не сделал, и теперь нужны более жесткие меры. Например, я приму в качестве