— Значит, видел мельком, и память твоя не запечатлела его образа?

— Истинно так, ваша светлость.

— Ты лжёшь, мерзопакостник! — распаляясь, взревел Джан-Мария, — Только утром ты говорил, что он и высок ростом, и благороден внешностью, с манерами принца и речью придворного! А сейчас долдонишь о том, что видел его лишь мельком и не помнишь, как он выглядел. Тебе известно, кто он, и ты назовёшь мне его имя, а иначе…

— Ну что вы так разгневались, наиблагороднейший господин, — заверещал шут, но герцог перебил его.

— Разгневался? — глаза Джан-Марии округлились, словно слова шута повергли его в ужас. — Да как ты смеешь обвинять меня в этом смертном грехе, — он перекрестился, как бы отгоняя искушающего его дьявола, смиренно склонил голову. — Libera me а malo, Domine[20], — пробормотал он едва слышно, а затем прорычал с ещё большей яростью: — Ну, говори, как его зовут?

— Если бы я мог…

Узнать, что мог шут, Джан-Мария не пожелал. Хлопнул в ладоши, крикнул:

— Эй! Мартино! — Мгновенно дверь открылась, на пороге возник капитан швейцарцев. — Веди сюда своих людей, да пусть не забудут верёвку.

Капитан повернулся и в то же мгновение шут рухнул на колени.

— Пощадите, ваше высочество! Не вешайте меня. Я…

— Мы и не собираемся тебя вешать, — ледяным тоном ответствовал герцог. — Какой толк от мёртвого. Ты нам нужен живым, мессер Пеппино, живым и разговорчивым. Для шута ты сейчас чересчур сдержан на язык. Но мы надеемся исправить этот недостаток.

На коленях Пеппе возвёл очи горе.

— Матерь Божья, помоги и защити.

Джан-Мария пренебрежительно рассмеялся.

— Будет матерь Божья якшаться с такой швалью, как ты! Обращайся лучше ко мне. Потому что от меня зависит твоя участь. Скажи мне имя мужчины, которого ты встретил в лесу, и я отпущу тебя с миром.

Пеппино молчал, пот выступил на его лбу, страх сжимал сердце, а глотка его пересохла. Но ещё более боялся он нарушить данную им клятву, тем самым обрекая на вечные муки свою бессмертную душу. А Джан-Мария тем временем повернулся к швейцарцам, которые, судя по их суровым лицам, понимали, какая им предстоит работа. Мартин залез на кровать и повис на перекладине, по которой скользил полог.

— Выдержит, ваша светлость, — объявил он.

Джан-Мария отослал швейцарца плотно закрыть и запереть все двери в его покоях, чтобы ни один крик не проник в другие комнаты дворца Вальдикампо.

Через несколько секунд швейцарец вернулся. Пеппе грубо подняли с колен, оторвав от молитвы Деве Марии, которой в этот страшный час вверял он свою судьбу.

— Спрашиваю последний раз, шут. Назовёшь ты его имя?

— Ваше высочество, я не могу, — прошептал объятый ужасом Пеппе.

Глаза Джан-Марии победно сверкнули.

— Так оно тебе известно! Ты уже не отпираешься, что знать его не знаешь. Просто не можешь назвать мне его. Ну, это дело поправимое. Вздёрнуть его, Мартино.

Отчаянным усилием Пеппе вырвался из рук швейцарцев. Он метнулся к двери, но свобода его длилась лишь миг: крепкие пальцы схватили шута за шею и сжали её так, что он вскрикнул от боли. Джан-Мария смотрел на него, мрачно улыбаясь, а Мартин связывал руки верёвкой. Дрожащего, как лист на ветру, шута подвели к кровати. Свободный конец верёвки перекинули через перекладину. Оба швейцарца взялись за него. Мартин встал рядом с Пеппе. Джан-Мария уселся в кресло.

— Ты знаешь, что тебя ждёт, — в голосе звучало безразличие. — Может, теперь ты заговоришь?

— Мой господин, — от страха слова путались, налезали друг на друга. — Вы же добрый христианин, верный сын святой церкви и можете представить себе, каково обрекать душу на вечные муки в адском огне.

Джан-Мария нахмурился. Уж не намекает ли шут, что такое уготовано его душе?

— И потому вы, возможно, смилуетесь надо мной, когда я объясню, чем вызвано моё молчание. Спасением души поклялся я мужчине, которого встретил у Аскуаспарте в тот злосчастный день, что никому не назову его имени. Так что же мне делать? Если я сдержу клятву, вы замучаете меня до смерти. Если нарушу её, душу мою ждут вечные муки. Пожалейте меня, мой господин, ибо теперь вы знаете, как мне трудно.

На губах герцога заиграла улыбка. Пеппе, сам того не подозревая, сказал ему многое. Значит, мужчина, имя которого он старался узнать, всячески старался скрыть своё пребывание в окрестностях Аскуаспарте. Потому-то и заставил шута поклясться в молчании. Значит, его подозрения небезосновательны. Мужчина этот — один из заговорщиков, возможно, даже главарь. И Джан-Мария дал себе слово, что лишь смерть шута помешает ему узнать имя человека, который дважды смертельно оскорбил его — не только намереваясь свергнуть с престола, но и, если верить шуту, завоевав сердце Валентины.

— Вечные муки твоей души меня не волнуют, — отчеканил Джан-Мария. — Спасти бы собственную, ибо искушений много, а плоть человеческая слаба. Но я должен знать имя этого человека и, клянусь пятью ранами Лючии[21] из Витербо, я его узнаю. Будешь говорить?

Глухое рыдание сорвалось с губ шута. И ничего более. Он молчал, поникнув головой. Герцог дал знак швейцарцам. Те потянули за верёвку, и мгновение спустя Пеппе болтался в воздухе, подвешенный за кисти рук. Швейцарцы замерли, глядя на Джан-Марию и ожидая дальнейших распоряжений. Тот вновь предложил Пеппе отвечать на вопросы. Но горбун, извиваясь, перебирая ногами, молчал.

— Отпустите его, — потеряв терпение, крикнул Джан-Мария.

Швейцарцы разжали пальцы, три фута верёвки скользнули меж ладоней, а затем они вновь схватились за верёвку. Падающий вниз Пеппе почувствовал, как от рывка руки его едва не вырвало из плеч. Вопль исторгся из его груди. И вновь шута подтянули под самую перекладину.

— Будешь теперь говорить? — холодно полюбопытствовал Джан-Мария.

Но шут молчал, закусив зубами нижнюю губу так, что из неё на подбородок сочилась кровь. Вновь герцог дал знак. На этот раз шут пролетел на фут больше и рывок был куда сильнее.

Пеппе почувствовал, как кости выходят из суставов, а плечи, локти, запястья словно жгло раскалённым железом.

— Милосердный Боже! — вскричал он. — О, пожалейте, пожалейте меня, благородный господин.

Но благородный господин приказал вновь подтянуть его под перекладину. Едва живой от боли, Пеппе разразился потоком проклятий, призывая небеса и ад покарать его мучителей.

Герцог лишь улыбался. Выражение его лица показывало, что события развиваются в полном соответствии с его замыслами. По его знаку шута третий раз бросили вниз и удержали в воздухе на расстоянии лишь трёх футов от пола.

Он уже и не кричал. Лишь болтался на конце верёвки, с окровавленным подбородком, посеревшим, покрытым потом лицом, да жалобно стонал. В глазах стоял немой вопрос: когда же всё это кончится? Но Джан-Мария и не собирался щадить его.

— Не хватит ли с тебя? — спросил он шута. — Может, теперь ты заговоришь?

Ответом ему был лишь долгий стон, и по сигналу неумолимого герцога Пеппе четвёртый раз вздёрнули на дыбу. Вот тут до него, пожалуй, дошёл весь ужас происходящего. Он понял, что мучения будут продолжаться, пока он не умрёт или не лишится чувств. Но сознание не покидало его, смерть не открывала своих объятий, далее же терпеть страдания он не мог. И уже не имело значения, куда попадёт его душа, отлетев от тела, в рай или ад. Пытка сделала своё дело: шут не выдержал.

— Я скажу, — выкрикнул он. — Опустите меня на пол, и я назову его имя, господин герцог.

— Называй немедленно, а не то будешь кататься, как и прежде.

Пеппе облизал окровавленные губы.

— То был ваш кузен. Франческо дель Фалько, граф Акуильский.

Глаза герцога вылезли из орбит, рот открылся от изумления.