удавалось заранее закупить места на те представления, которые предпочитала Жюльетт, даже на художественные фильмы, которые Италия начала производить в огромных количествах, хотя сам предпочитал театр.

Жюльетт часто казалось, что Палаццо Орфей сам по себе великолепная сцена, на которой могли бы разыгрываться драмы. Множество роскошных драпировок и гобеленов (некоторые из них украшали даже потолки) придавали дворцу сходство с великолепной и очень дорогой декорацией. Любая звезда-вамп кинематографа могла бы возлежать на тигровой шкуре, раскинутой поверх шелковых подушек какого угодно из многочисленных диванов Палаццо, и воспринималась бы как часть этой величественной стилизации. Единственное, что совершенно исключал Фортуни из оформления дворца, были меха, их великий модельер почему-то не любил.

В Палаццо Орфей приходили только богатые дамы. Некоторые были столь же откровенно вздорными и невыносимыми, как и те, кто в свое время атаковали ателье Ландель. Но ничто в словах и поступках этих женщин не могло вывести Жюльетт из равновесия, она всегда рассматривала их как достойное испытание своему профессионализму. Как только привередливая покупательница начинала со свойственными подобному сорту женщин капризными интонациями отвергать предложенную модель на том основании, что ей не подходит цвет, Жюльетт с удивительным спокойствием демонстрировала образцы такого же шелка или бархата в тончайших вариациях оттенков, подбираемых Фортуни для каждой модели. Никаких других цветовых изменений он не допускал, каковы бы ни были прихоти клиента.

– В конце концов, – с удовлетворением поясняла Жюльетт, – каждая из этих моделей – шедевр. В ней ничего нельзя убрать или добавить, так как ничего нельзя изменить в полотнах Тициана или Рембрандта.

После таких слов никто, обычно, уже не спорил, и платье покупали.

Многие клиентки признавались по секрету, что с удовольствием отказались бы от жестких корсетов, если бы очертания их груди были ближе к идеалу, при этом совершенно не замечая, что туалеты от Фортуни способны не только подчеркивать достоинства, но и скрывать недостатки. Одна молоденькая американка сообщила: некая жительница Нью-Йорка по имени Мери Фелпс Джекобз сделала из двух носовых платков хорошую замену корсету, столь же успешно улучшавшую форму груди, но в продаже ее изобретение так и не появилось. И женщинам приходилось довольствоваться жестким и крайне неудобным корсетом.

В магазин Фортуни частенько наведывались в сопровождении гувернанток девицы из Штатов, завершающие школьное образование туром по Европе, неизменно испытывая непреодолимое желание приобрести одну из моделей, предлагаемых Жюльетт. И всякий раз дуэньи запрещали им делать покупки, считая, что подобные платья будут смотреться слишком вызывающе на порядочной юной американке.

Когда это случилось впервые, и шумная группа девушек с разочарованным щебетанием удалилась, продавщица, помогавшая Жюльетт, убирая платья, бросила на ходу:

– Эти покупательницы еще вернутся, синьора. Вот увидите.

– Что вы хотите сказать? – удивилась Жюльетт.

– А вы разве не заметили, что две-три девицы не спорили и никак не выражали досаду? Они придут за покупками, как только смогут сбежать от своих церберов.

Жюльетт рассмеялась.

– На их месте я сделала бы то же самое.

Она не работала во второй половине дня, но утром узнала, что три девушки действительно вернулись и купили платья, точно так же поступила одна из гувернанток. К счастью, они приходили в разное время. После этого Жюльетт научилась сразу замечать таких покупательниц и откладывала выбранные ими туалеты до повторного визита.

Однажды утром она наряжала манекен, когда Генриетта потянула ей большой конверт.

– Вот ваши фотографии в дельфийском платье. Мариано также вложил сюда несколько тех, что будут напечатаны в газете, ему показалось, вам будет приятно оставить их.

– Да, конечно, спасибо.

Тем же вечером Жюльетт показала фотографии Марко. Тот выбрал одну, где она была в своем новом зеленом наряде от Фортуни, который надевала уже дважды и оба раза с огромным успехом. Фотографию вставили в серебряную рамку, и Марко поставил ее на рабочий стол рядом с портретом Жюльетт с Мишелем на руках.

Жюльетт уже проработала у Фортуни около двух месяцев, когда однажды они с Марко решили сходить в кинематограф посмотреть Мери Пикфорд в «Нью-Йоркской шляпке». Перед фильмом демонстрировалась хроника с королем Италии, совершавшим обход войск, с победителем автогонок в Бугатти, папой Римским, и, наконец, с русским царем и царицей, которые в сопровождении всего своего обширного семейства принимали участие в торжественном праздновании трехсотлетия дома Романовых. Следом за императорским семейством шли представители российской знати с супругами. Один из них резко и неожиданно повернул голову, словно почувствовал опасность, возможно, даже попытку покушения на государя, так как незадолго до этого бомбой террориста был убит председатель кабинета министров России. Жюльетт мгновенно узнала этого человека, еще до того, как камера выхватила крупным планом его лицо и, как ей показалось, задержалась на нем целую вечность. В действительности, это были лишь секунды. Перед ней снова был Николай.

Она напряглась и подалась вперед, вцепившись в подлокотники кресла. Марко тоже узнал Николая, взял Жюльетт за руку и нежно пожал, ощущая дрожь, сотрясавшую тело жены.

– С тобой все в порядке? – спросил он шепотом. Хроника закончилась под томные звуки русской мелодии, очень удачно подобранной пианистом и скрипачом, сидевшими в оркестровой яме.

– Да, – поспешно ответила Жюльетт, откинувшись на спинку кресла. – Я просто удивилась. Редко можно встретить знакомое лицо на экране кинематографа.

– Может быть, нам лучше уйти?

Жюльетт отрицательно покачала головой и вынула руку из ладони мужа. Пианист и скрипач заиграли мелодию, сопровождающую фильм. Жюльетт смотрела на экран, но будто ослепла: перед ней мелькали какие-то тени. Всеми силами пыталась она совладать с оглушительной силой любви, столь неожиданно охватившей ее. Этот кадр кинохроники заставил понять страшную истину – время не может убить ее любовь к Николаю, как бы она ни обманывала себя, полагая, что совладала со своей страстью. На экране Мери Пикфорд получила от молоденького священника в подарок шляпку, что породило целый ураган смеха,