которые он, похоже, не решался.

Её врождённая сдержанность всё более и более будоражила его чувства. В манерах её не было лукавства. Он лез из кожи вон, чтобы развлечь Беатрис, и наградой ему часто звучал её мелодичный смех, но в нём слышалась грусть, как бы отражавшая тяжесть, лежащую у неё на душе.

И Колон не мог этого не почувствовать.

— Если я правильно понимаю, госпожа моя, жизнь жестоко обошлась с вами? — спросил он в один из вечеров.

— А разве жизнь к кому-нибудь бывает добра? — уклонилась она от ответа.

— А, так вы заметили её суровость?

— Я же одинока, защитить меня некому. Он покачал головой.

— Нет, ваш характер — надёжный щит. Но одинока? Почему?

— Так ли это необычно?

— Человек остаётся один, такое случается. Но ему необязательно быть одиноким.

— На мою долю выпало и то, и другое. — Она попыталась перевести разговор: — Но что это мы всё обо мне да обо мне. Колон, однако, гнул своё.

— Что же, у вас нет родственников?

— Есть два брата. Оба уехали из Испании. Бродят где-то по свету. А теперь расскажите мне о себе.

— Обязанность хозяина — развлекать гостя. А в моей жизни нет ничего занимательного.

— Нет занимательного? Но вы же при дворе.

— Да, но не придворный. Я лишь проситель. Терпеливый проситель.

— А о чём же вы просите?

— Для их величеств моя просьба — пустяк. Столь ничтожный, что они постоянно забывают о ней. Речь идёт о корабле, может, двух, на которых я собираюсь в неведомое. По профессии я мореплаватель.

— Какая интересная профессия!

— Интересная, когда плаваешь. В гавани же я страдаю, сердце щемит от того, что впустую уходят месяцы и годы. А обещания, которые мне дают, никогда не выполняются. На берегу мне так одиноко. — Он улыбнулся, глянув в её чёрные глаза. — В этом у нас есть что-то общее, не правда ли? Наше одиночество объединяет нас. Связывает невидимыми узами.

На мгновение, словно в испуге, она отвела глаза. Но затем они вновь встретились с его томящимся взглядом.

— Узами? Но моряки так легко рвут их.

— Даже если и так, узы эти, пока крепки, несут утешение и покой.

— А порвавшись, оставляют за собой разбитые сердца, — она грустно улыбнулась. — Какой прок женщине от таких уз?

— Не стоит упускать мимолётную радость, потому что в нашей жизни все они мимолётны.

— Однажды я в это поверила и приняла предложенную радость, не задумавшись о печали, которая может прийти следом.

— Вы страдали, — мягко заметил Колон. — Это видно по вашим глазам.

— Не только в прошлом. Я ем теперь горький плод, выросший из лепестков, пьянящих своим ароматом.

— Таков удел большинства мужчин.

— А женщин тем более. Но почему мы так отвлеклись? Разговор наш совсем не весел. Позвольте мне наполнить вашу чашу.

С неожиданной живостью она налила Колону вина. А потом, подчиняясь её вопросам, он развлекал Беатрис рассказами о своих плаваниях, чудесах, виденных в далёких землях, опасностях, подстерегающих моряков. Из прошлого она перекинула мостик к настоящему и будущему.

— Скажите мне, что за экспедицию вы готовите? Что вы хотите найти в вашем, как вы сказали, неведомом?

— Откуда мне знать, раз это неведомое?

Но отшутиться ему не удалось.

— Неведомое всего лишь слово. Раз вы плывёте туда, значит, на что-то надеетесь.

— Будем плыть наощупь, как ходим в темноте.

— То есть выйдете в море без карты? — Её глаза широко раскрылись.

Её изумление вызвало у Колона улыбку.

— О, карта есть. Если её можно назвать картой.

— Карта неведомого? Разве такое возможно? Расскажите мне о ней. — Беатрис наклонилась вперёд, опершись локтями о стол, положив подбородок на ладони, дыхание её участилось.

— Что я могу вам сказать? Карта существует, нарисованная пером воображения, которым водила рука логики.

— Должно быть, странная карта. Как портрет человека, которого художник в глаза не видел. Как бы мне хотелось взглянуть на неё.

Колон улыбнулся.

— Но почему? Вы, наверное, не представляете себе, что такое карта. Там нет моря и суши, но лишь линии, одни прямые, другие — изгибающиеся. Для ваших глаз карта — что китайская грамота. Хватит об этом! — Интонацией голоса, взмахом руки он показал, что эта тема закрыта. — Теперь вы знаете обо мне всё, а я о вас — ничего. Почему вы плаваете под чужим флагом?

Она, ужаснувшись, отпрянула.

— Чужим флагом? — Её лицо побелело, голос дрогнул.

— Называете себя Ла Хитанилья, — пояснил он, — хотя у меня нет ни малейшего сомнения в том, что вы родились не цыганкой.

Беатрис облегчённо рассмеялась.

— А, вы об этом! — Она уже взяла себя в руки. — Я родилась и не танцовщицей. Я взяла псевдоним, приличествующий моему нынешнему занятию.

— А почему вы избрали его?

— От нужды. Я могу прясть, вышивать, немного рисую, и мне повезло, что среди ненужных достоинств, свойственных женщинам благородной крови, я обладаю музыкальным слухом и врождённым чувством танца.

— Повезло? Интересно. Разве сцена — место для женщины благородной крови?

— Я же не говорю, что отношусь к их числу. Лишь обладаю некоторыми их достоинствами.

— А как иначе они могли вам достаться? — Колон нетерпеливо махнул рукой. — И так ясно, что вы — благородного происхождения.

О картах в тот день больше не говорили.

На прощание он, как обычно, поцеловал Беатрис руку и спросил:

— Вы позволите прийти к вам завтра?

Она рассмеялась, блеснув ровными, белоснежными зубками.

— Сколько хитрости таится в вашем смирении!

Колон рассмеялся в ответ, пожал плечами.

— Кто ж не пойдёт на хитрость, чтобы достигнуть своей цели?

Улыбка сбежала с лица Беатрис.

— А какую цель ставите перед собой вы, приходя ко мне?

— Дитя моё, разве я не сказал вам? Я хочу, чтобы нас связали тесные узы, отогнав прочь наше одиночество. Нет, не хмурьтесь. Подумайте об этом перед тем, как мы встретимся вновь.

И Колон ушёл, не дожидаясь ответа, оставив её в смятении, полной жалости к жертве, которая с готовностью подставляет шею под нож.

А Колон так увлёкся Беатрис, что даже мысли об экспедиции в Индии начали отступать на второй план. Два дня он сдерживал себя, не появляясь у Загарте. На третий, в воскресенье, он вместе с придворными присутствовал на мессе в Мечети, как до сих пор называют кафедральный собор Кордовы,