Панкратов царапал себя по запястью осколком бутылки и несильно лупил уже кровавой рукой по щекам. Иногда подхватывал с земли палку и начинал грызть, или же остервенело колотил ей по стене, чтобы нападающие увидели его жестокость к неживой материи и испугались за свою, одушевленную. А бить Панкратова было за что. Сволочью вырос он изрядной.

В последние годы он повадился в подворотнях отлавливать и щупать малолетних. Не важного кого. Все дети были для него бесполыми, как те глиняные уроды с мухами в груди. Панкратов иногда выходил на охоту, подстерегал идущего из школы ребенка и подступал с разговором. Как бы межу делом спрашивал: «в какой школе учишься», «не хромает ли успеваемость», «не прогуливаешь ли урок», а когда ему отвечали про школу: «учусь на четверки», «уроки не прогуливаю», Панкратов оживлялся и говорил: «Ну что ж, тогда проэкзаменуем», — и сердце у него сладко твердело, как в моменты, когда он топил Сереженьку и взламывал уродцев.

Учительским тоном Панкратов спрашивал у ребенка: «Часами измеряют что? Время. Правильно. А велосипедом что? Велосипедом измеряют пространство. На балл оценка ниже. Продолжаем. Дождь льет как? Дождь льет из ведра. А снег? Снег пухом белым летит. А что делает осень? Не знаешь? Осень одевает золотым узором! Коньки какие? Коньки — каленые. А лыжи какие? Лыжи деревянные. Река что? Река течет. А озеро что? Озеро на месте стоит. А море что? Нет, море не стоит. Море смеется! А лес что? Лес хмурится. Что дает корова? Молоко, правильно, хоть это знаем. А что дает лошадь? Лошадь дает сено. Окончен экзамен, ставлю тебе двойку...».

Одному Богу известно, откуда все это прижилось в голове Панкратова, но задавал он всегда одни и те же вопросы, которые почему-то называл «экзаменом по русскому языку». Дальше начиналось главное: Панкратов приступал к наказанию нерадивого школьника. Он уже называл его «прогульщиком». Для наказания имелись два пальца на правой руке. Указательный назывался Сильным, средний палец — Злым.

«Ты злостный прогульщик», — шипел Панкратов. Левой рукой он прижимал к себе ребенка, удерживал его за загривок, а сдвоенные пальцы — Сильный и Злой — вместе с ладонью заползали в трусики со стороны спины. Достигнув цели, пальцы внезапно превращались в крюк, на которой поддевал жертву Панкратов. Он дергал крюком, пока не чувствовал, что на пальцы из кишки прогульщика потекло. Тогда Панкратов выпускал жертву и целовал Сильного и Злого. Вот за эти экзамены многие и хотели избить Панкратова, но поскольку кроме нескольких синяков да полугодового испуга у детей ничего не оставалось, Панкратов оставался невредим.

Кроме детей у Панкратова был и свой женский интерес. Разумеется, тетку-карлицу он не воспринимал всерьез, стеснялся и называл уродкой. Каждый месяц он отнимал теткины деньги за инвалидность, оставлял ей только бухгалтерские полставки на покупку продуктов, которыми сам же питался. Впрочем, в мыслях у Панкратова существовал и некий женский идеальный образ. Панкратов в Бога не верил, а только в деда Мороза, да и то до семи лет, и с того момента веры единственной женщиной для него была Снегурочка — светленькая, в бело-блестящем одеянии, только она была не женским родом, а каким-то божественным детским бесполым существом иного порядка. А когда Панкратов узнал, что деда Мороза не существует, он перестал верить во чтобы то ни было, но Снегурочка в голове осталась как белое воспоминание. В тихие минуты уединения Панкратов мечтал, как однажды встретит Снегурочку в подворотне, устроит ей экзамен по русскому языку, причем она ответит на все вопросы, а потом он засунет в нее пальцы, и будет хорошо, гораздо лучше, чем с детьми. От предощущения этого «хорошо» в животе и паху Панкратова начинались теплые судороги, и он истекал в трусы, даже не прикасаясь к себе.

Но это были мечты, в жизни попадались обычные девушки, и Панкратов просто играл с ними в погоню. Прогуливаясь, он выбирал себе объект преследования и минут двадцать крался за ним. Искусство заключалось в том, чтобы девушка поняла, что именно Панкратов идет по следу, но не до конца верила в это и не позвала раньше времени на помощь. Тут надо было не прогадать и найти девушку с долгим пешим маршрутом, ведь если бы она, до того как испуг вызреет в полной мере, добралась бы до своей цели и, предположим, нырнула в родной подъезд, то игра бы окончилась на половине.

Панкратов отыскал идеальное место. Между заборами, спинами железнодорожных ангаров и гаражами вымощенный бетонными плитами открывался получасовой тракт — им Панкратов ходил на фабрику. Панкратов ждал, притаившись в засаде на шифере какого-нибудь гаража или сарая, а когда внизу проходила девушка, он соскальзывал и начинал охоту. Девушка шла впереди, а позади в десяти шагах Панкратов. Девушка через какое-то время оглядывалась, ускоряла шаг, и вместе с ней набирал обороты Панкратов. Иногда он прятался, вроде как исчезал, девушка, заметив, что преследователя нет, успокаивалась, но Панкратов снова позволял ей обнаружить себя прячущегося, и погоня возобновлялась. К концу пути девушку сотрясала истерика, она летела, сломя голову, в надежде обрести защиту в прохожих. Панкратов тоже размашисто и страшно бежал за ней. Заборы заканчивались, начиналась промзона, там уже водились люди, и затравленная девушка кидалась к первому встречному, умоляла о защите, показывала на Панкратова, а тот, уже сменивший бег на ходьбу, смело направлялся к людям. Когда Панкратова резко спрашивали, зачем он преследует, Панкратов невозмутимо говорил, что просто идет на работу, вот его удостоверение разнорабочего на картонажной фабрике — и этим конфликт исчерпывался. Панкратов, пожимая плечами, с обиженным лицом и смехом в груди шел на фабрику — только для виду, а потом, отдышавшись от погони и удовольствия, возвращался домой. Больше ни для чего девушки не были нужны Панкратову. То есть если он вдруг по недоразумению настиг бы какую-нибудь, то, по большому счету, не знал, что ему с ней делать. Во всяком случае, экзаменовать по русскому языку не стал бы. И пальцы бы в нее не засовывал — ему было бы противно целовать после этого Сильного и Злого. Панкратову был нужен только бег и страх. Или иногда туфли. Когда девушки убегали от Панкратова, они скидывали обувь — это если она была на неудобных каблуках. Панкратов подбирал трофеи и уносил домой — туфли на каблуке его волновали. А в половом отношении Панкратов был в целом недоразвит, у него даже щетина не росла, только несколько длинных волосков на щеках и подбородке.

Надо сказать, что не всякие девушки устраивали Панкратова. К примеру, за рыжей он бы никогда не увязался — Панкратов недолюбливал рыжих. На брюнеток Панкратов охотился только в крайнем случае, предпочитая светленьких, белокурых...

Покормив уток, Панкратов возвращался из парка домой. Во дворах Панкратова подстерегали недруги и мстители. Мимо них следовало проскочить. В первом дворе за деревянным столиком сидели Горяев и Ковальчук — недруги. Панкратов спасся ничтожеством. Он крикнул издали Горяеву:

— Как жизнь молодая?

Вообще Панкратов на улице был молчалив. Подолгу он разговаривал только с теткой Агатой, псом Сереженькой и экзаменуемыми школьниками. В остальном на все обращения он отделывался стандартной фразой: «Это философия». Но взаимоотношение с недругами требовало речи. Поэтому Панкратов и спросил про жизнь. Он заранее знал реакцию Горяева.

— Пошел на хуй! — крикнул недруг.

— Своим помахуй! — откликнулся на бегу Панкратов. Но в его кажущейся дерзости заранее была заложена мина проигрыша.

Горяев нехотя включился в перепалку:

— Махал бы я, да очередь твоя! — он тоже рассчитал ответы и знал, что последнее слово будет за ним.

— Хуй не веревка, мотать не ловко! — Панкратов уже миновал больше половины опасного участка, когда враг мог пуститься в погоню.

— А я махал-махал, тебе в рот попал! — крикнул Горяев.

Панкратов замычал, словно и впрямь ему в рот попали, и побежал дальше. Он догадывался, что теперь погони не будет.

Следующий двор был опасен мстителями. Там проживали родственники экзаменуемых детей. Панкратов подхватил с земли палку, в кармане куртки заблаговременно спрятал пустую бутылку. Мстители сидели на ящиках и пили пиво. Их было, может, пятеро, трое сидели спиной к Панкратову, но двое заметили его.

— Стоять! — крикнул ближний мститель и сорвался с ящика. Панкратов плаксиво искривил лицо, заверещал, как обезумевшая старуха, вытащил из кармана бутылку и швырнул в стену — бутылка вспыхнула звонкими осколками. Панкратов, издавая визгливые бабьи трели, принялся лупить палкой по стене.