рисунков.

А если не красный цвет?

Но то же самое можно сказать и о любой другой детали Посылки: каждую исследовали точно таким же образом, как и Красную Пластинку. Нет никакого видимого смысла и в самом расположении этих деталей. Такой вариант тоже рассматривался, но электронный мозг, проанализировав этот невероятный желтый хаос, учтя форму этих разнообразных деталей, их размеры, не усмотрел и тени намека на какие-то скрытые закономерности.

Нечего говорить и о том, что о назначении этих желтых деталей пока даже догадываться не приходится, неизвестно даже, с какой стороны, с помощью каких средств пробовать ответить на этот вопрос.

В глазах Донкина вдруг мелькнул веселый огонек.

Ведь не ожидали же они, в самом деле, что в Посылке окажется стандартная магнитофонная кассета, которую можно вставить хоть в «Весну» или «Электронику», хоть в «Сони» или «Хитачи». И что голос на русском или английском языке произнесет примерно следующее:

— Здравствуйте, дорогие братья по разуму! Вы от нас немного отстали, но мыслить можете, а это уже хорошо. Так что мы вас сейчас быстренько малость подтянем, потому что это наш долг. Значит, так: во-первых, ядерная и термоядерная энергетика, чем вы так увлекаетесь, это полный бред, слушайте внимательно, что надо делать на самом деле… Поняли? Записали? А теперь о межзвездных перелетах — ничего нет проще, знаете ли… Поняли, что надо? Да, чуть было не забыли, вы уж извините, работы много… Вам ведь еще небезынтересно узнать, как становятся бессмертными. Для этого вот что надо сделать… Поняли? Записали? Желаем дальнейших успехов! А мы, извините, отправимся дальше, работы у нас много…

Все, теперь психологическая установка проведена, даже усталость куда-то отступила, пора за работу. Он будет работать до половины первого. Потом встреча с Президентом Академии наук, а его сменит кто-нибудь из ассистентов, один из тех, что стоят сейчас за спиной. И работа будет идти круглосуточно. И опять они все-таки начали с нее, с Красной Пластинки.

Донкин нажал клавиши пульта. Микроскоп был, конечно, самым совершенным, новейшим и потому уникальным: пока два-три экземпляра такой модели на всю страну, хотя любой из институтов многое отдал бы за такое чудо.

На экране вспыхнуло изображение. Пятна, точки, какие-то полоски. Атомная структура невероятно малого кусочка неизвестно где и неизвестно зачем изготовленной Красной Пластинки, упавшей на Землю в ярко-желтом шаре. И ничего особенного не было в этом изображении, обычный, увеличенный до тех размеров, чтобы можно было увидеть глазом, атомный мир.

— Ничего нового, Константин Михайлович?

Председатель экстренной международной научной Комиссии молча положил на стол Президента Академии наук пачку цветных фотографий.

— Первые снимки атомной структуры? Любопытно!

— Пока ничего любопытного, — ответил Донкин.

Президент разложил из фотографий небольшой пасьянс.

— Хаос… а мы надеялись, что в атомной структуре проявятся, может быть, какие-то осмысленные закономерности, так сказать, зашифровка, проговорил он после некоторого молчания. — Впрочем, на глаз судить почти невозможно, но, судя по вашим словам…

— Конечно, — сказал Донкин, — электронный мозг уже поработал со снимками. Закономерностей никаких, структура беспорядочна.

Президент встал и прошелся по кабинету из угла в угол.

— Насколько я знаю… мы с вами, Константин Михайлович, встречаемся каждый день… насколько я знаю, все пока идет по намеченной программе.

— Да, — ответил Донкин. — Но мы с вами знаем также, что пока ни один из пунктов не принес результатов.

Изображение атомной структуры Красной Пластинки, которую разворачивал электронный микроскоп, уже несколько часов подряд не исчезало с экрана. Слева направо по нему быстро двигался хаос беспорядочных пятен, точек, полос. Но оператору — с 20 часов за пультом микроскопа работал голландец Рене ван дер Киркхоф — не было необходимости смотреть на экран: цветное фотоизображение, еще более увеличенное, чем на экране, длинной лентой проходя перед глазами оператора, наматывалось на барабан. Впрочем, и за фотолентой голландец следил уже не столь внимательно, как в начале работы. Профессор был немолод, одышлив, тучен и за полтора часа уже устал. Говоря по правде, он не имел бы ничего против, если б его как можно скорее сменили — за спиной стояло достаточно квалифицированных русских операторов, молодых людей с хорошей реакцией и крепкими нервами. Но он сам изъявил желание сесть за пульт, отработать смену, и, значит, надо было… как это по русской поговорке?.. Назвался груздем… да-да, назвался груздем, сиди за пультом электронного микроскопа…

И именно один из этих молодых людей за спиной профессора заметил то, что ускользнуло было от его собственного внимания.

На цветной фотокопии изображения вдруг трижды промелькнул, как сигнал, один и тот же узор.

Хаос прекратился, теперь атомы Красной Пластинки, похоже, выстраивались в каком-то пока еще неясном, неопределенном, но порядке.

Рене ван дер Киркхоф откинулся в кресле. Джон Саймон прерывисто кашлянул. Мишель Салоп негромко сказал себе под нос что-то неразборчивое по-французски.

Асфальт под колесами был темным, его уже умыли поливальные машины, первыми начинающие день в жарком летнем городе. Теперь, закончив работу, вереницы машин стояли у обочин, водители на тротуарах, собравшись группками, беседовали о чем-то своем; и Кирилл, проносясь по пустынным еще улицам, вдруг подумал, что и у них, пожалуй, основные темы бесед, как и везде — Посылка, Красная Пластинка, бессильны или нет ученые, чего вообще стоит земная наука, и, если ученые разгадают все-таки загадку, как люди будут жить дальше, что изменится на Земле?

Кирилл быстро взглянул на Таню, сидевшую рядом; наверное, ей тоже сейчас в голову пришла та же мысль.

Константин Михайлович Донкин позвонил в пять утра. Кирилл собрался ровно за три минуты. Тане потребовалось на сборы десять минут, случай, надо признаться, исключительный; и сейчас «Жигули» мчались сквозь туманную утреннюю Москву, и стрелка спидометра то и дело заходила за положенные шестьдесят.

Он вдруг снова все очень отчетливо вспомнил: ржаное поле, отлого спускающееся к полосе кустарника, тихую речку с красивым именем Мста, огромный луг на том берегу и высоко поднятый березовый островок. Прекрасным было то утро, может быть, одним из лучших в жизни.

А потом — желтая полоса, стремительно и беззвучно перечертившая небо, ровный круг выжженной травы, неглубокая лунка и ярко-желтый шар на дне ее.