брызгами, тут же слившимися в одно черное пятно.

В следующий миг Грант снова увидел то, что было реальным: чужой корабль неподалеку и его загадочных хозяев, которые теперь уже выстраивались возле третьего камня. Обхватив руками пылающую голову, Грант некоторое время стоял неподвижно. Жгучее недовольство собой, желание немедленно, прямо на месте переиначить все, что когда-либо было сделано не так, не уходило, и не сразу он пришел в себя. Шатаясь, уже не думая ни о чем, ничего не пытаясь понять, Грант выкрикнул что-то неясное ему самому и снова пошел к пришельцем, но опять, как только приблизился к ним, глаза и уши ему закрыла черная непроницаемая пелена.

На этот раз она размылась не сразу, а постепенно. Очень мирными и спокойными были проявляющиеся ощущения, краски и звуки.

Звуки были похожи на шум ласкового летнего дождя, когда на небе вроде бы нет даже туч, а он все равно идет, и люди, попав под него, по-доброму улыбаются.

Мир теперь был наполнен зеленым цветом, но зелень была не сплошной, а делилась на множество тонких оттенков, каких не различит обыкновенный человек, но легко улавливает изощренный глаз художника. Хорошо было окунуться в это спокойное море зелени! Оно рождало в душе полное умиротворение, ощущение абсолютного отдыха, когда забывается все, что тревожит, печалит, грызет. Это ощущение хотелось продлить до бесконечности, никогда не выныривать из него. Но краски стали бледнеть, звуки гаснуть, и Грант опять стоял в бесплодной долине чужой планеты, среди камней, рядом с которыми ходили неизвестно откуда прилетевшие существа в скафандрах,

Теперь Грант не испытывал такого потрясения, как прежде, на душе было все так же спокойно и легко, и это дало ему возможность впервые как следует разглядеть пришельцев. Под прозрачными шлемами видны были головы, отличающиеся от человеческих разве что только формой: почти идеально шарообразные. Круглые лица с привычными двумя глазами, носом и ртом казались из-за этого воплощением добродушия. Грант успел еще удивиться тому, что на него эти существа, уже окружившие четвертый камень, не обращали ровным счетом никакого внимания, но в тот же миг снова был сначала накрыт черной пеленой, а потом подхвачен водоворотом густо концентрированных чувств и ощущений, которые в этот раз оказались гораздо более сложными и никогда не изведанными раньше. В них совершенно нельзя было разобраться, они давили и мучили, и Грант вынырнул из них опустошенным и безмерно уставшим. Подгибались ноги, будто он только что совершил какую-то геркулесову работу, и градом катил пот со лба, а в голове тяжело ворочался свинцовый ком. Больше всего хотелось лечь навзничь и закрыть глаза.

Но шеренга фигурок уже окружала новый камень, и внутри Гранта опять что-то отворилось для новых красок и ощущений…

А потом — сколько прошло времени, он не знал, потому что все происходило как бы вне времени, — Грант почувствовал, что у него совершенно нет сил. Он не мог больше двигаться, не мог думать. Все, что он испытал, переходя от камня к камню вслед за вереницей пришельцев, сложилось в груз, какого он не мог выдержать. Сквозь душу пронесся необыкновенный вихрь, чувства, абсолютно незнакомые, неведомые раньше, чередовались с простыми и понятными, но обостренными до необыкновенных пределов — добротой, нежностью, гневом, отчаянием, восторгом…

И стоя возле последнего из камней, на краю их россыпи, задавленный всем пережитым, Грант неподвижным взглядом провожал фигурки в скафандрах, уходящие к своему кораблю и становившиеся все меньше. Каким-то уголком мозга, чудом сохранившего еще способность рождать мысли, Грант понимал: надо догнать их, потому что сейчас они уйдут совсем, корабль улетит, и все-таки он стоял на месте, сжав ладонями виски, и продолжал прислушиваться к тому, что происходило в душе. И вдруг он постиг, какие следы оставила пронесшаяся в ней буря: он понял, что стал добрее, чище, мудрее, сильнее, лучше, как бывает после общения с возвышенным, прекрасным…

Все меньше и меньше становились фигурки: вот последняя из них скрылась внутри корабля. Минутная пауза, и силуэт его медленно растворился в воздухе. Облачко света, озарявшее окрестности, опять распалось на отдельные бегающие светлячки, но и они вскоре погасли, оставив Гранта в кромешной тьме.

Не сразу он вспомнил, что держит в руках фонарь, и не сразу догадался его включить. Луч света ткнулся в темную поверхность камня. Ни о чем не думая, двигаясь, как автомат, Грант обошел камень со всех сторон. Сам себе не отдавая отчета, он искал в нем нечто необычное, особенное, но не смог ничего найти. Грант пошел к другому камню, но и тот был самым обычным огромным булыжником, таким же, как и третий, и четвертый, и пятый…

Когда пришел рассвет, Грант все еще бродил среди камней. В этот раз он не искал каких-либо следов пришельцев, хотя теперь точно знал место, где стоял их корабль. Он просто смотрел на камни, потому что чувствовал: все испытанное им, свалившееся на него каким-то непостижимым образом, связано с этими унылыми серыми громадами, разбросанными как попало. Он пока не искал объяснений тому, что произошло, не строил гипотез, а лишь следил за тем, как все, что легло на душу и вызвало безмерную усталость и опустошенность, постепенно уступает место ощущениям никогда прежде не испытанной силы, доброты, чистоты. Это было чувство редчайшего, ни с чем не сравнимого подъема.

Ушли куда-то все пережитые на Хуан-Фернандесе тягости, словно их не было никогда, впереди простиралось бескрайнее поле несовершенного, но не существовало ничего невозможного — любая цель была по плечу. Этими чувствами, всем пережитым хотелось немедленно поделиться с двумя другими людьми, ждущими его возвращения, и все-таки Грант еще долго сидел на одном из камней, следя за тем, как разгорается новый день, словно боялся, уйдя отсюда, потерять все, что приобрел здесь.

Но когда стало совсем светло, он увидел, что Дуглас и Мартелл сами бредут к нему по долине, не выдержав пытки неизвестностью. Он вскочил с камня и бросился им навстречу.

С минуту они стояли друг против друга, и Гранту вдруг будто впервые открылось, как измучены и истощены его друзья. У них лихорадочно горели глаза, в волосах Мартелла, да и в бороде, появилась обширная седина, куртки и брюки висели на обоих как балахоны и, наверное, мешали им передвигаться. Возможно, и сам он выглядел примерно так же.

— Ну? — выдавил из себя Мартелл.

— Они были, но опять улетели, — спокойно ответил Грант, чувствуя, какими нелепыми покажутся такие слова Дугласу и Мартеллу. — Я стоял совсем рядом с ними. Мы вместе ходили среди камней. Потом они улетели, но сейчас это не главное.

— Что ты говоришь? — растерянно спросил Дуглас и взглянул на Мартелла.

Сбиваясь, ясно понимая, что говорит совсем не то, потому что не хватает слов, Грант стал рассказывать. Он пытался передать необыкновенные чувства, испытанные им, никак не мог этого сделать и видел лица Мартелла и Дугласа во время своего рассказа. Наконец он махнул рукой и просто сказал:

— Я вижу, что ничего не могу объяснить. Ну да ладно! Когда немного успокоюсь, попробую сделать это еще раз. А пока — пошли в лагерь.

День на Хуан-Фернандесе разгорался все сильнее, и Солнце Матроса Селкирка с новой яростью обрушило на долину потоки зноя, а Грант словно не замечал жары. Он шагал легко и быстро и совсем не чувствовал боли в колене. Дуглас и Мартелл, немного отстав, о чем-то вполголоса говорили, и Грант вдруг понял, о чем. С широкой улыбкой он обернулся и воскликнул:

— Нет-нет! Со мной ничего не произошло, вы не опасайтесь за мой рассудок. Все, о чем я рассказывал, было на самом деле. Вы мне только дайте немного времени, я все обдумаю, разберусь в себе, и тогда мы поговорим.

До лагеря они дошли молча и сразу же нырнули под защиту палатки. Грант все еще переживал чувство великого подъема, но оно не было ровным и постоянным, а все время меняло оттенки, за ними трудно было уследить. Поглядывая на изможденных, осунувшихся друзей, он никак не мог поверить, что и сам сейчас, конечно же, выглядит точно так же.

Он перехватил взгляд Мартелла, брошенный в ту сторону, где хранились продукты, и спохватился. Удивительное дело: самому ему совсем не хотелось есть. Он достал консервную банку и поболтал в воздухе флягой с водою: ее оставалось совсем немного, и это было скверно. Но самому Гранту и пить сейчас не хотелось, хотя муки жажды уже были ему знакомы.

— Ешьте, — сказал Грант, — а я не хочу. — И добавил, перехватив взгляды: — В самом деле не