― Помоги мне, Тюр, помоги!..

Он зашатался и рухнул в пыль прежде, чем кто-либо, человек или бог, успел ему подсобить.

Огненные стрелы ударяли в башню. Та уже дымилась, откатчики без устали поливали коровьи шкуры водой из деревянных ведер, но дневной зной быстро сводил на нет их усилия. Внутри башни люди пытались карабкаться по лестнице, оскальзываясь, обливаясь потом и ругаясь.

Я тащился вперед вместе со всеми, все еще съежившись, хотя башня прикрывала нас от стрелков с городских стен. Ну, почти прикрывала. Человек впереди меня ― не из Давших Клятву ― повернулся сказать что-то стоявшему рядом, и внезапно его голова дернулась, что-то звонко лязгнуло. Он упал в корчах, и я увидел, что в шлеме у него огромная вмятина, а из носа льется кровь.

Я протиснулся мимо. Что-то ударило в ближайшее ко мне бревно, я замер, будто зачарованный, и уставился на круглое, размером с гальку свинцовое ядро, застрявшее в древесине. Я сглотнул и оглянулся на упавшего, который бился, выгибая спину, и кровь текла у него из ушей и носа и даже струилась по щекам из глаз, как слезы.

Впереди движение ускорилось. Я почти был на лестнице, когда вся башня содрогнулась, и как раз когда я ставил ногу на первую перекладину, на землю рухнуло тело. Лязгнуло оружие, хрустнули кости.

Башня снова накренилась, посыпались горящие головешки и обломки бревен. Рухнуло еще одно тело, потом сразу несколько, и те, кто успел подняться, бросились вниз по лестнице. Кто-то со всей силы толкнул меня и сбил с ног.

Он наступил на меня, и следующий сделал бы то же самое, если бы я не лягнул его со всей силы и не увернулся. Я пополз прочь от башни, которая вдруг сошла с ума. Лестница наклонилась.

Нет, не лестница. Вся башня. Когда я полз прочь на четвереньках, потеряв при этом щит, осадная башня накренилась, как падающее дерево. Верх был в огне; затем ее зацепили крючьями на веревках, брошенными со стены, и потянули.

Она упала с оглушительным грохотом, взорвав воздух удушающим вихрем густой пыли и дыма. Горящие обломки вертелись и крутились, как острия мечей.

Я нашел свой щит, встал и побрел назад, едва различая тела на земле. Сапог застрял между убитыми, я упал на кого-то и полежал, пытаясь отдышаться. Затем с трудом поднялся, ощутил что-то твердое под рукой и услышал лязг металла.

Я не поверил глазам ― неужто и эти полезли в бой? Я приподнялся на одно колено, посмотрел на тело и заморгал ― Стейнкел. Мой двоюродный брат, которого в последний раз я видел, когда его, перепуганного и злого, вытащили за шкирку из комнаты Мартина.

Теперь он лежал на спине, в остекленевших глазах ― пыль, кишки выскользнули между рассеченных колец прекрасной кольчуги. И неясная темная сила всколыхнулась во мне. Сыновья Гудлейва...

Снова лязг клинков, глухой удар, торжествующие вопли. Только теперь я различил рядом, в золотистой пыли, смутные очертания людей. Один рухнул у меня на глазах, другой рубил неистово, каждый удар с противным хряпаньем рассекал плоть упавшего.

Я встал; в голове у меня помутнело, когда я осознал весь ужас происходящего. Во мне нарастал страх, бесформенный и опустошающий.

Бьорн, неистово рубивший тело моего отца, повернулся ко мне. Слюнявый перекошенный рот, бешеные глаза. Он увидел меня, голос его сорвался на визг:

― Ты! Вот и свершилось!

Мой отец лежал мертвым.

Мне дела не было до злобных воплей этого сопляка, одуревшего от мести, я хотел отмахнуться, подбежать к истекающей кровью груде плоти, которая прежде была моим отцом.

Но Бьорн стоял на пути с поднятым мечом, по которому стекала густая кровь моего отца. Кровь отца. Толстые щенячьи губы Бьорна кривились от страха и ненависти.

На мгновение я увидел себя его глазами: ровесник, жилистый и гибкий, с резкими чертами лица, с плечами, привычными к мечу и веслу, дочерна обожженный солнцем и ветром.

Он был слишком молод и мягок, этот мальчик, чтобы пытаться взыскать цену крови. Но это он и его брат зарубили моего отца.

Тогда я пошел на него, и мало что помню, кроме того, что в первый раз не испытывал страха. Возможно, это было знакомо Колченогу ― равнодушие к смерти и ранам в безрассудном угаре боя. Возможно, берсерк чувствует иначе, но я ощутил что-то такое в пляшущей золотистой пыли под Белой Вежей.

Как проходил бой? Хороший скальд сказал бы многое, но единственное, что я знал, так это то, что, когда я, щурясь от солнца, осмотрелся, Бьорн лежал на спине с окровавленной головой и с почти отрубленной лодыжкой.

Я увидел, что кровь капает из раны у меня на предплечье, мой щит порублен в щепу, а на левой руке нету двух пальцев.

Мой отец был еще жив, когда я опустился рядом с ним на колени, но я ничего не мог ему предложить, даже воды, и уж, конечно, никакой помощи. Я стоял на коленях, беспомощно свесив руки, и не мог даже разглядеть его глаз в запекшейся крови. Я лишь ронял на него слезы и кровь, и тяжкий стыд собственного бессилия остался со мной навсегда.

Он усмехнулся, зубы у него тоже были в крови.

― Они мертвы, да?

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова; мои руки дрожали.

― Славно. Проклятие, я должен был понять, что они ни за что не уймутся. Схватил одного ― эту глупую маленькую задницу, Стейнкеля. Совсем не владеет мечом. Держал бы руки подальше. Этот дерьмовый христианский священник...

Он хотел сплюнуть, но у него не хватило сил. Кровь заполнила весь рот, и он издавал булькающий звук, когда говорил. Он посмотрел на меня, все еще усмехаясь.

― Плохо дело. Этот проклятый медведь... Ты похож на свою мать.

И снова я ничего не смог сказать, а мои слезы капали ему на плечо.

― Хорошая женщина. Любил ее, как-никак, а она меня, думаю. Но у нас не вышло...

Он опять кашлянул кровью, и я беспомощно погладил его плечо.

― Лгали оба, ― продолжал он. ― Не без причины. Оба любили взаправду. Мой ходил по дороге китов... Быстрый драккар, надежный. С хорошим парусом я мог сократить на день... любой путь. Найти дорогу по звездам на край света... ― Он судорожно дернулся; усмешка застыла. ― Ты моя гордость. ― Глаза у него стекленели, он одной рукой стиснул мое запястье. ― Но не мой сын. Ее настоящей любовью был Гуннар...

И он ушел по радужному мосту Биврест, а мир завертелся и обрушился на меня, как волна, и все мои мысли обратились в прах.

Я остался бы там, но меня оттащили и положили в безопасном месте, куда не долетали стрелы, рядом с раскинувшими лапы огромным орудиями из ливанского кедра и потными греческими мастерами.

Они заряжали и стреляли, заряжали и стреляли, потому что приступ провалился, и теперь оставался единственный способ взять город ― разбить стены. Кто-то из греков, увидав, в каком я состоянии, дал мне воды и перевязал раны грязноватыми тряпками, а я сидел, окаменев, и ничему не противился. Внутри же я... распался, как проржавевшая в море кольчуга, ронял звено за звеном.

Отец мне не отец. Гуннар ― настоящая любовь. Стаммкель ненавидел Гуннара. Новые звенья соединялись и скреплялись, постепенно восстанавливая связь событий.

Мать, уже нося меня под сердцем, пришла к моему отцу... нет, к Рерику. К Рерику, который женился на ней и получил хутор себе на старость, а вместе с ним и сына того, кто считался мертвым. Считался, пока он не явился, как призрак на пиру.

Гуннар. Не удивительно, что он остался в Бьорнсхавене и никто не посмел против этого возразить. И не удивительно, что Гудлейву пришлось хитрить, чтобы отделаться от меня, потому что он должен был все знать.

И Гуннар остался с Эйнаром, потому что остался я, ― он отдал жизнь, поскольку был моим отцом, и молчал о том до могилы. Я плакал, размазывая грязные слезы по лицу, обо всем, что мы не сможем