ханами, считались любимцами богов. Если они терпели неудачу, это означало, что боги больше не благоволят к ним, и их убивали; естественно, вожди решили, что поменять веру ― мысль неплохая. И они выбрали бога иудеев, потому что с одной стороны были христиане, а с другой ― мусульмане, и они решили, что будет мудро занять промежуточную позицию, не примыкая ни к кому из соседей, чтобы не раздражать другого. Слушая такое, кое-кто бросал на Эйнара косые взгляды и шепотом говорил, что природная вера хазар кажется более толковой. Если Эйнар и слышал, то виду не подавал.

Но, скорее, это вызывало недоумение: как можно выбирать богов и использовать веру, будто плащ холодным утром? Чем больше я узнавал о богах мира, тем большей тайною они казались, и за всю свою долгую жизнь я так и не постиг этой тайны.

Один или два раза в год тощую черную корову и овцу с густой шерстью приносили в жертву на Тингвеллире, где улаживали тяжбы и обсуждали вместе городские дела.

На деле городом управляли, как и Биркой, несколько самых богатых купцов поочередно. Порою они считали нужным представлять дело так, будто их выбирают все горожане.

Положение Альдейгьюборга было странным. Изначально свевы основали его как торговый стан, и все еще считалось, что этот город ― зародыш страны, которая за годы моей жизни превратится в Швецию, когда Олав Святой объединит свевов и геатов.

Поскольку же, покуда не было никакой Швеции и никакого сильного правителя свевов ― в то время никто даже не знал, кто они такие, слыхали только, что есть вроде бы некие племена, ― город жил своею жизнью, и им управляли норвежцы.

Но он был полон иноземцев ― более всего славянских и хазарских купцов, ― и Святослав со своими храбрыми сыновьями тоже не оставался в стороне. Русь пробивалась из Киева во все стороны. Русы покровительствовали Новгороду, который мы называем Хольмгард, и стремились преумножить свое влияние в Альдейгьюборге, предпочитая называть город Старой Ладогой.

Эйнар сообщил, что Давшие Клятву устроят праздник на Тингвеллире, приурочив его к празднеству богини зари Остары, той, которую саксы называют Эостре, а христиане ― Пасхой. Сотни людей пришли, чтобы помочь откупорить бочонки с медом и элем и гулять по Тингвеллиру, обжираясь жаренным на вертелах мясом.

Конечно, кое-кто ворчал насчет того, что мало принести в жертву дорогого коня, нужен еще Годовой конунг, но это были старики, которые помнили старинные обычаи. В наши дни никто не думал всерьез о том, чтобы похоронить Годового конунга на поле и есть хлеб, проросший из его плоти, чтобы приобщиться к чуду возрождения.

Ничего не имели против праздника и греческие священники, привезенные из Константинополя матерью Святослава, потому что они тоже, как оказалось, праздновали. Иллуги Годи, конечно, пришел от этого в ярость.

― Посмотри на них, ― сетовал он, в то время как разряженные священники вышагивали по грязным настилам, помахивая курильницами и монотонно бормоча. ― Мало того, что они заявляют, будто истинные боги ― не что иное, как жалкие разбойники, они еще осмеливаются красть наше подношение для своих.

Он замолчал и громко откашлялся, а потом сплюнул. Ближайший священник обернулся, борода его тряслась, он увидел Иллуги, узнал жезл и нахмурился.

― Дерьмо! ― рявкнул Иллуги. ― Они называют нашу богиню Пасхой, будто мы не понимаем, что они ее украли.

― Может, у них уже был их собственный праздник, ― предположил мой отец, почесывая голову, как делал, когда не был в чем-то уверен.

― Ха! А бог, который висел на дереве и был проткнут копьем? ― возразил Иллуги, ударяя своим жезлом по настилу.

Отец посмотрел на меня, пожал плечами и замолчал. Я усмехнулся. В конце концов, сегодня заодно отмечали мой день наречения имени. Никто из нас не помнил в точности дня моего рождения, отец был тогда пьян, как он признался, поэтому я всегда праздновал смену возраста на празднике Остары.

И на этом празднике мне исполнилось 16 лет, и я стал мужчиной.

Для Эйнара это не имело значения ― позже, когда все упивались медом и объедались мясом, я сторожил Хильд, бдительную и угрюмую. Валкнут, хорошо выпивший, пытался управиться с горящей палкой, принадлежавшей кому-то из плясунов с огнем. Древко копья, горящее с обоих концов, было коварным, но гибкий плясун умело вращал его вокруг себя. Валкнут, наоборот, дважды поджег себе волосы, пытаясь управиться с палкой, а Гуннар Рыжий так смеялся, что даже не мог ему пособить. В конце концов он вылил эль из своего рога на Валкнута, который долго потом ходил с однобокими патлами, воняя палеными волосами.

Поддавшись настроению, я уговорил Хильд посмотреть на бой жеребцов. Это были славные, хорошо выбранные животные ― вороной и пегий, ― и хотя я не участвовал в выборе, мне были понятны их достоинства.

Ставки заключались яростно и громко, и пока я смотрел, ко мне подошли полдюжины мужчин, возглавляемых Вальгардом и моим отцом.

― Орм тот самый парень, который нам нужен! ― прорычал Головорез. ― Ты знаешь боевых лошадей, так говорит твой отец. Кто победит?

― Мы поделимся с тобой нашими выигрышами, Убийца Медведя, ― сказал кто-то еще, и я смутился.

Это был один из новичков, человек старше меня и с легким белым шрамом над глазом, который портил его красное обветренное лицо. Я никогда не разговаривал с ним, а доведись, обращался бы к нему, как полагается говорить со старшими. Но сейчас он спрашивал моего мнения, называл меня «Убийцей Медведя», и я понял ― он слышал мою историю, возможно, стихи Носа Мешком ― и она его поразила.

Несмотря на то, что кровь бросилась мне в голову, я вспомнил Ульф-Агара, человека, который хотел вкусить моей победы больше, чем жить; я будто вновь увидел его искривленные губы и желтые глаза.

Отец ― как всегда ― принял мое молчание за нежелание и хлопнул меня по плечу.

― Орм, парень, постарайся для меня.

― Не пегий, ― сказал я. ― Он недостаточно силен.

Отец хитро прищурился, потом повернулся к остальным и торжествующе поднял руку.

― Мой сын сказал это в день, когда стал мужчиной. Так давайте сделаем на этом деньги.

И они ушли, кто-то обернулся и бросил на меня долгий взгляд. Я увидел в этом взгляде поровну восхищение и зависть.

Конский бой вот-вот должен был начаться; люди собирались со всей округи ― кое-кто вымок, пытаясь перейти реку по бревнам, никакие лодки не могли перевезти всех желающих попасть на праздник.

Я заключил ставки с несколькими местными жителями и смотрел, как отчаянные смельчаки и пьяные тычут палками в дерущихся жеребцов, пытаясь тех раззадорить. Лошади были привязаны на длинных веревках, поодаль одна от другой. Они и без того разъярились, сверкали оскаленные зубы да мелькали в воздухе копыта, а потому дразнить их было опасным занятием. Я видел, как какой-то перепивший малый, не рассчитав своих сил, брел, хромая и держась за ребра, почти наверняка сломанные.

Тогда-то я и заметил Гуннара Рыжего, который торопливо пробирался сквозь толпу ко мне, почти бежал, оглядываясь через плечо.

― Орм! ― крикнул он, подбежав. ― На «Сохатого», быстро!

― Что... Зачем? ― спросил я в недоумении.

Он толкнул меня, и я споткнулся. Потом он оглянулся, крякнул и вытащил из-под плаща сакс.

― Слишком поздно.

Четыре человека выбежали из толпы, которая быстро раздалась, потому что они были вооружены длинными ножами, а у одного была еще и секира.

Я прищурился и встал впереди Хильд. Эйнар велел всем приходить только со столовыми ножами, поскольку пьяные ссоры лучше улаживать ногами и кулаками. Но как охранник Хильд я был в кольчуге и вооружен мечом, поскольку Эйнар не хотел подвергать риску ту, кто приведет его к удаче. Я постоянно