А истина всегда меньше и мельче, чем побасенка. Мы пришли в место, называемое Кьяртансфьорд, из тумана густого, как каша, скользя по черной воде и двигаясь столь медленно, что любой старик мог бы перегнать нас вплавь.

Впереди, на протекающей лодке из ивняка, обтянутого тюленьей кожей, сидел Колченог с факелом ― пропитанными жиром обмотками на палке ― в руке. Я держал весло. Длинная веревка бежала обратно к носу «Сохатого», так что казалось, что мы тащим корабль за собой.

На самом деле мы проверяли, не таится ли в тумане какая-либо опасность ― риф или подводный утес. А веревка требовалась для того, чтобы самим не потеряться.

На носу «Сохатого» я различал отца, внимательно смотревшего на воду. Рядом с ним, закутавшись в мой длинный плащ с капюшоном, стояла Хильд, и именно ее нам следовало благодарить за то, что мы смогли найти эту рыбачью деревню и фьорд, который находился в устье какой-то речки, дальше к востоку и северу, чем нам хотелось бы быть, в сердце карельских земель.

Примерно в двадцати милях вверх по реке был ее дом ― поэтому она знала местность и вела нас, ибо даже мастерство моего отца не позволяло ориентироваться в таком тумане.

Мы крались, как боязливые овцы. Те, кто не сидел на веслах «Сохатого», вооружились и угрюмо помалкивали, потому как никто не знал, что нас ждет впереди.

― Корабль! ― вдруг крикнул Колченог и замахал факелом из стороны в сторону, давая «Сохатому» знак остановиться.

― Это кнорр, ― прибавил он мгновение спустя и посмотрел на меня, облизывая губы, сухие, как и мои, несмотря на туман и сырость. Мы выжидали, а вода была столь ровной и неподвижной, что мнилась покрытой льдом; наш челнок почти не поднимал ряби.

― Не Вигфус, ― сказал Колченог, в его голосе сквозило облегчение, ― но я не знаю, чей это корабль. Кроме него там только рыбачьи лодки.

Кнорр оказался принадлежащим Словаркану, торговцу из Альдейгьюборга. Несколько русов из Новгорода и Киева проживали с семьями в этих местах в устье Танаиса ― в местах, о которых я мечтал с тех самых пор, как услышал чьи-то слова о моем отце: мол, он с Танаиса.

В моих грезах наяву Танаис был рекой ― серебристой змеей, что скользит по земле преданий, богатой сокровищами и приключениями.

На деле же такой реки вовсе не существовало, это было общее название Волхова, Сяси, Мологи и всех прочих рек, волоков, стремнин и водопадов, что вели от Альдейгьюборга на севере к Киеву и далее, к Черному морю. По Танаису приходило стекло из Серкланда, из далеких катайских земель, узкогорлые бутылки с востока Каспия, расшитые кошели из степных просторов ― а раньше и серебро из-за пределов освоенного мира, из баснословных мест вроде Ташкента.

Как уныло поведал Словаркан, поняв, что мы не несем угрозы, поток серебра ныне иссяк. Святослав, великий князь Руси, напал на булгар и хазар и перекрыл торговые пути. Правда, мрачно добавил Словаркан, поговаривают еще, что вины Святослава в том нет, что прииски Серкланда и Ташкента попросту опустошены до самого дна.

«Маленькая» было для деревни слишком большим словом. Ее название ― Кьяртансфьорд ― было больше ее самой. То был рыбачий порт, шумный от кричащих чаек и белый от их помета. Большим в ней был только выстроенный из камня мол, где ныряли и кружились крачки. Галечный берег оплетали растянутые сети.

Эйнар, как я знал, вообще не стал бы здесь останавливаться, скорее воспользовался бы туманом, чтобы проскользнуть мимо в реку и подняться по ней без следа. Но нам нужны были еда, вода и эль. Нам нужно было время, чтобы высушиться, починить, восстановить, ― но лучшим, что мы могли найти в Кьяртансфьорде, был грубый жесткий хлеб, немного новых веревок, корабельные гвозди и вся рыба, которую мы смогли запасти, когда местные поняли, что мы пришли не для того, чтобы их ограбить.

Под конец они ограбили нас, что всегда бывает, когда Давшие Клятву пытаются торговать.

У Словаркана был груз мотыг, топоров, пил и лопат, утвари на каждый день, которая, похоже, была в большем спросе, чем экзотические бутылки с востока Каспия, ― но он также имел три дюжины тюков хорошей шерстяной ткани разных цветов. Поскольку у Эйнара было ведро серебра, обе стороны в охотку торговали, и утро прошло за взвешиванием, отрезанием и сортировкой резаного серебра, и оборванные Давшие Клятву уходили с тканями, чтобы попытаться восстановить самую худую свою одежонку.

Эйнар поначалу рвался плыть вверх по реке на другой день, когда кнорр Словаркана выскользнул на отливе, направляясь к югу. Он был убежден, что либо этот торговец встретит Старкада, либо драккар Старкада придет в любой момент.

Конечно, Вальгард и Рерик заметили, что «Сохатый» требует внимания и что если Эйнар пойдет вверх по реке, он окажется в загоне, как жертвенный баран. Лучше, сказали они, если «Сохатый» пойдет вдоль берега с минимумом команды. Починиться можно наспех ― гвозди расшатались, стойки мачты были потрепаны, ― а остальные покамест отыщут кузницу.

В тот день под навесами из шерстяной ткани ― никто не хотел оставаться в вонючих рыбачьих хижинах местных жителей, даже если дождь будет лить как из ведра ― случились два события, которые заставили Эйнара отослать «Сохатого».

Первое казалось довольно невинным. Колченог был человеком Одина ― в тот день я узнал почему, ― и очень набожным, почти так же глубоко, как Вальгард. Где бы мы ни высаживались, он делал столбик из камней и украшал его сильно потрепанными временем перьями ворона. Он специально хранил их для этой цели.

Были среди нас и последователи Христа ― Мартин-монах теперь посиживал с ними, ― и это никогда не создавало сложностей. Но этот монах-горностай знал, чего хочет, и именно тот день заставил Эйнара понять, какую он представляет опасность, а меня ― пожалеть, что я остановил свой меч над его тонзурованной головой.

Я сидел, вываривал кожаные полоски, чтобы они стали мягче, и обертывал их вокруг металлического обода своего щита, пока не затвердели. Потом я прибивал их на место гвоздями-заклепками, которые мне удалось раздобыть.

Я хотел сделать это со времени битвы у церкви Отмунда, когда меч мальчика отскочил рикошетом от обода с потоком искр. Бешеный отскок почти открыл мою щеку, так что я решил тогда подставить врагу под лезвие что-то, по чему можно ударить, а не отпрыгивать.

Хотя все равно это не помогло тому мальчику. Я вспомнил, как дождь наполнял его открытые глаза, и вздрогнул, и тогда Хильд спокойно положила руку мне на плечо. Она сидела позади, заплетая мои волосы, которые отросли и падали на глаза, когда я пытался работать над мечом.

Я почувствовал прикосновение и постарался не допустить, чтобы мое лицо вспыхнуло. Подмигивания и подначивания начались с первого же раза, когда она так повела себя ― починяя дырки в моем плаще, ― и мне захотелось, чтобы она ушла. С тех пор мне стало нравиться ее общество. Я был почти счастлив.

Мы любили улыбаться друг другу. Ее губы были по-прежнему потрескавшимися и распухшими. Она с удовольствием погружалась в работу ― можно ни о чем не задумываться. Но иногда... иногда ничто не помогало, ее глаза закатывались, и она уходила куда-то. Во тьму.

Вальгард сказал, что эти помрачения, должно быть, падучая. Он знал эту болезнь ― в деревушке по соседству с той, где он родился, был такой хворый, точнее, хворая ― девушка. Он сказал, что это болезнь, которая пришла от какого-то римского конунга, от того, который был таким великим, что все последующие римские конунги взяли его имя для своей славы.

― Она обычно падала, как срубленное дерево, ― вспоминал Вальгард. ― Потом билась, и рвалась, и пускала пену ртом, точно как человек, которого ― я как-то раз видел ― ударили мечом так, что голова раскололась и мозги потекли. Но она была целая. Ее семья привыкла к этому, и все они держали при себе полоски кожи, чтобы совать ей в рот, иначе она прокусила бы язык.

Но я вовсе не думал, что это падучая, ― а если и она, то не настолько сильная. Хильд не пускала пену ртом и не билась. Она просто съеживалась и скулила и словно уходила куда-то.

Я наслаждался, чувствуя ее своими волосами, покамест постукивал по щиту и краем глаза видел Колченога у его маленького столбика: он читал на память все сорок восемь имен Одина.

Хринг подошел к нему, постоял немного, а потом сказал: