Двор не осмеливался больше выпускать Эдикты без того, чтобы Народ не находил им возражений; а так как нужды Государства требовали выпускать их ежедневно, или по крайней мере, Министр с легкой совестью в этом уверял, во всякий день в Парламент представлялись Ходатайства, дабы не терпеть больше такого вспарывания глотки всему Королевству ради обогащения одного человека, чья скупость была такова, что он никогда не будет доволен, пока не разжиреет на крови всего Народа. Этим достаточно указывали на Кардинала Мазарини, чьи бережливые настроения, если не называть их чем-нибудь похуже, вызывали всеобщую яростную неприязнь. Когда же оказалось недостаточным такое объяснение, чтобы его узнали, вскоре его назвали формально, дабы ни у кого больше не оставалось сомнений.

Парламент был в восторге, что таким образом обращались к нему, дабы он служил посредником между Королем и его Народом. Некоторые члены этого Корпуса, обладавшие добрым аппетитом, сочли, что это даст им средство обделать их делишки, но так как Кардинал не был особенным либералом, они вскоре увидели, что им придется многое уступить, если они хотели положиться на это. Те, кто заметили, что им надо заставить себя бояться, дабы вырвать у него хоть что-нибудь, изменили тогда свою тактику и начали отделять его от всего остального, что подавало повод к ропоту. Они обвинили его в преднамеренном затягивании войны ради личных интересов, а так как они не могли доказать это по поводу войны во Фландрии, то обратились к тому, что происходило в Германии между Сервиеном и его коллегами, дабы знание о прошлом послужило предубеждением для того, что осуществлялось в настоящее время. Они составили еще множество других обвинений против него, и так как. это означало протрубить призыв к гражданской войне, Кардинал решил их опередить.

/Король выезжает в Сен-Жермен-ан-Лэ/ Королева Мать сама была к этому предрасположена. Итак, в Крещенский сочельник эта Принцесса вывезла из Парижа Короля, ее сына, кому Кардинал дал уже странные впечатления об этом городе; она удалилась в Сен- Жермен-ан-Лэ, замок, расположенный на вершине горы, омываемой у подножья водами Сены. Там ни о чем больше не говорили, как об осаде этих бунтовщиков, и Месье Принц де Конде, кто не считал ничего для себя невозможным, пообещал это Королеве, или, по меньшей мере, их блокировать, хотя у него и не было более десяти-двенадцати тысяч человек для столь огромного предприятия.

Парламент был бы весьма удивлен известиями о таком намерении, если бы он не предвидел его заранее. Однако, так как все их предвидение не доходило до такой степени, чтобы заготавливать впрок продовольствие для такого громадного Народа, а кроме всего прочего, это было бы даже и абсолютно невозможно, он счел, что сделает лучше, если поищет примирения, а не будет подвергаться упрекам, неизбежным для него, если бы он стал причиной народной гибели. Множество бедных людей, кому предстояло много страдать, было действительно ни при чем в тех секретных движениях, что всех их заставляли действовать. Голод наступал на них, и не могло быть никакого сомнения, в какой манере разовьются события.

Поскольку, наконец, так как столь огромное население перебивается обычно лишь со дня на день, было не только совершенно ясно, что когда ему не будет хватать хлеба, оно тотчас обвинит Парламент, но еще, может быть, оно сделает его за это ответственным. Вот эти соображения и обязывали этот Корпус не подталкивать события так далеко, как кое-каким из его членов очень бы хотелось. К тому же наиболее мудрые были бы рады оправдаться во множестве вещей, в каких их обвиняли. Самые зоркие говорили, что во все их собрания входило больше происков и амбиций, чем рвения об общественном благе.

Итак, они отрядили кое-кого из них в Сен-Жермен, с предложением вернуться к исполнению долга на определенных условиях, тем не менее, еще показывавших, что если они и не хотели стать полноправными мэтрами, то по меньшей мере, не дмали уступать тому, кто должен им быть. Это не понравилось Королеве Матери; она была предупреждена еще до их отбытия из Парижа, какие предложения они намеревались ей сделать. Итак, когда их выпроводили, не пожелав даже выслушать, Парламент настолько вознегодовал, что выдал решение против Кардинала. Он был объявлен там врагом Государства, и в таком качестве недостойным того места, какое занимал. Этот корпус в то же время отдал приказ охранять город, а так как это не могло осуществиться без войск, он объявил о нескольких новых мобилизациях, как в Кавалерию, так и в Пехоту.

Месье де Лонгвиль, недавно прибывший из Мюнстера, где находился во главе ваших Полномочных министров, скорее по причине его происхождения, чем заслуг, вместе того, чтобы выразить признательность за милость Двора, выбравшего его, а не кого-либо другого для столь важного поста, первым же заявил себя его Противником. Он покинул Сен-Жермен, куда поначалу последовал за Королем, и явился предложить свои услуги Парламенту. Этот Корпус их с радостью принял, а так как его неповиновение послужило примером для нескольких других Вельмож, он заявил, поскольку его ранг при Дворе был выше, чем у них, что его предложения службы этому Корпусу могут быть действительны лишь при возведении его в звание Генералиссимуса его армий, хотя обязан был уступить его другому, кто был еще более знатен, чем он.

/Со шпагой вместо креста./ Принц де Конти, или соблазнившись поменять свой крест на шпагу, поскольку он был Аббатом Сен-Дени, или, может быть, отправленный Принцем де Конде, его братом, дабы получить еще через его посредничество немного влияния на Парламент, что он сам подрастерял, объявив себя его противником, также явился в Париж с теми же намерениями, как и Герцог де Лонгвиль. Таким образом, он привел к согласию нескольких Герцогов и некоторых других знатных персон, не желавших подчиняться Герцогу де Лонгвилю. Они требовали предварительно взглянуть на грамоту, какой похвалялся его Дом, и что давала ему право следовать непосредственно за Принцами крови. Они не верили, будто эта претензия настолько надежно обоснована, что они не могли бы ее оспорить, особенно, когда они не видели, чтобы он пользовался ею при Дворе, где они наблюдали всякий день, как Принцы Савойского и Лотарингского Домов оспаривали у него первенство. А так как Герцоги настаивали на том, что они никогда не уступали тем, то соответственно они не должны были уступать ему. Но, если таковы были их претензии, Маршал де ла Мотт Уданкур, кто был недоволен Кардиналом, и кто с намерением отомстить за себя, поскольку тот засадил его в тюрьму, откуда он с трудом выбрался, тоже явился предложить свою голову и шпагу Парламенту и выдвинул претив них свое право, казалось, гораздо более обоснованное. Он заявил, что их титулы Герцогов никак не могли равняться его званию, когда речь шла о Командовании армией, и что Маршалы Франции были несравненно выше их с этой точки зрения. Наконец, все эти различные претензии, может быть, послужили бы причиной еще и другой войны, кроме той, что готова была разгореться, когда Принц де Конти всех их привел к согласию своим прибытием. Те, кто оспаривали это командование у Герцога де Лонгвиля, не осмелились оспаривать у истинного Принца крови то, что они готовы были отстаивать один против другого со шпагами в руке. Итак, когда заканчивалось это разногласие, Месье Кардинал сказал мне приготовиться к возвращению в Англию. Я взял на себя свободу напомнить ему, что я был подозрителен Кромвелю, кто намного увеличил свое могущество со дня зловещей смерти Карла I. Этот человек, ставший одним из самых великих политиков, когда-либо существовавших в Европе, после того, как узнал на опыте, что Англичане были способны предпринять все, что угодно, лишь бы сохранить их. свободу, заставил их уничтожить звание Короля, под чьим правлением они всегда жили, дабы заявить, якобы у них отныне Республика. Он настолько их обольстил, что они чуть ли не целовали следы его шагов и не раздирали его одеяния на куски, чтобы наделать из них себе столько же реликвий. Действительно, никогда не видано было столь великой дружбы к человеку, как та, что этот Народ проявлял к нему поначалу. Он сделал еще и гораздо больше в их пользу.