обстоятельством, что знал, как далек был Его Величество от той скрытности, что видишь обычно при всех Дворах. В последующие дни ситуация еще ухудшилась, и Сенмар, видя, как обеспокоен Министр, передал ему через третьих лиц, что если тот вовремя не позаботится о своей безопасности, с ним может приключиться нечто пострашнее, чем об этом можно было бы сказать.

Кардинал всегда казался тверд при самых досадных событиях, происходивших в течение его министерства. Во времена взятия Корби его враги распустили слух, что люди из народа обвиняли его во всех беспорядках Государства, и стоит ему показаться на публике, как они принесут его в жертву их недовольству; он столь мало испугался этих угроз, что выехал совершенно один в карете и прогулялся в ней по всему Парижу. Если он был столь дерзок в тот раз, то, наверное, потому, что знал, насколько эти слухи были ложны, и что народ нередко угрожает людям в их отсутствии, тогда как он трепещет, оказавшись с ними лицом к лицу. Как бы там ни было, Министр, оценив, что ситуация совсем не та при этой встрече, где он имел дело с фаворитом, не только обнаглевшим от своего положения, но еще и способным предпринять все, что угодно, против него, громко обвинявшим его одного в противодействии своей любви и своему тщеславию, притворился еще более больным, чем он был в Нарбоне. Под этим предлогом он испросил разрешения Короля туда вернуться, Его Величество ему это позволил, и вместо того, чтобы там остановиться, он проехал вплоть до Тараскона, где, наконец, почувствовал себя в большей безопасности. Он даже решился удалиться подальше, следуя сведениям, доходившим до него от Двора, где у него еще имелось несколько друзей.

Месье де Ту, Государственный Советник, кому Сенмар сказал но секрету, как своему лучшему другу, зачем Фонтрай отправился в Испанию, заметил ему, что он немного слишком торопится; сам лично он посоветовал бы ему теперь, когда тот устроил травлю на своего врага, удовлетвориться этим триумфом, не упорствовать в предприятии, что сделает его преступником в глазах Его Величества, если он когда-либо о нем узнает; он должен бы, как можно скорее, отозвать Фонтрая и послать ему приказ найти предлог разорвать все, что он там затеял. Сенмар ответил ему, что дела уже слишком далеко зашли, и нельзя поступить таким образом; Испанцы именно те люди, что способны злоупотребить его секретом в случае, если они увидят, как над ними всего лишь посмеялись. Он даже воспользовался этой поговоркой — когда вино налито, его надо выпить.

Едва Кардинал прибыл в Тараскон, как его друзья повторили ему, что Сенмар по-прежнему продолжает губить его в сознании Его Величества; они вместе постоянно его высмеивают, и если такое продлится, они просто не знают, чем все это кончится. В самом деле, уже громко требовали заставить его отдать отчет во всех налогах, поднятых при его Министерстве, его даже открыто обвиняли в присваивании части их в свою пользу. Кстати об этом, громко растрезвонили о его затратах на замки Ришелье, Рюэй и на Кардинальский Дворец; и говорили даже, что Его Величество не должен бы быть ему особенно обязан за принесение этого Дворца в дар по его Завещанию, потому что это было скорее возмещение, нежели дар.

/Умело спровоцированный разгром./ Кардинал был встревожен этими новостями. Он рассматривал их, как предвестья какой-то опалы, что в его случае могла быть только грандиознейшей, потому что, когда падают Министры, то это всегда с очень большой высоты. Так как враги были сильны во Фландрии, и Граф де Аркур и Маршал де Граммон, командовавшие там каждый армией, отделенной одна от другой, постоянно находились в обороне, он попросил этого последнего сделать какой-нибудь ложный маневр, из которого он не смог бы выпутаться иначе, как позорным бегством. Он не посмел попросить об этом и другого, потому что забота о его репутации, поднятой им на самую высокую ступень бесконечным числом великих поступков, трогала его гораздо ближе, чем желание, какое он мог бы иметь, угодить министру. Маршал, кому приходилось улаживать столько разнообразных вещей, оказался не таким разборчивым, он пошел на тот шаг, какой Его Преосвященство пожелал, чтобы он сделал, и враги набросились на него в тот же момент, он же столь резво принялся спасаться, что день этот был назван днем шпор.

Как только Король был извещен об этом событии, он утратил всякое желание смеяться вместе с Сенмаром. Он пожалел об удалении Кардинала, чьи советы были ему абсолютно необходимы в обстоятельствах, вроде этих. Он посылал к нему гонцов за гонцами, чтобы заставить его вернуться, требуя от него содействовать безопасности границы, что вскоре рискует подвергнуться свирепости Испанцев теперь, когда они не найдут больше армии на своем пути. Кардинал, обрадованный столь добрым успехом своих предначертаний, не поехал ни с прибытием первого гонца, ни даже второго. Он желал, чтобы болезнь сделалась еще более нестерпимой, прежде чем принести от нее исцеление. Он позволил врагам частично сделать все то, что в обычае делать, когда одерживают большую победу. Король, находившийся более, чем в двухстах лье от него, и все еще полагавшийся на него во многих вещах, оказался еще более неспособным навести порядок; он послал новых гонцов, чтобы приказать ему поспешить с отъездом. Тот торопился не более, чем раньше, и, продолжая разыгрывать больного, велел сказать Королю, что он пребывает в жалком состоянии, и ему просто невозможно подчиниться ему, не подвергаясь опасности умереть по дороге. Он мог легко заставить поверить во все, что ему угодно было сказать о своей болезни, потому что горе, посетившее его с некоторых пор, сильно его изменило; кроме того, по правде сказать, у него был геморрой, уже какое-то время доставлявший ему большие страдания.

Король чуть было сам не отправился за ним и наверняка бы это сделал, если бы Сенмар, желавший помешать ему любой ценой, не сказал, что, если он хоть немного отдалится от лагеря, то дела осады, вместо того, чтобы завершиться успехом, вскоре придут в странный беспорядок. Он сказал, что зависть, царившая между Маршалом де Шомбергом и Маршалом де ла Мейере, скоро явится причиной печальных перемен; только его личное присутствие могло бы этому помешать настолько, что завоевание или потеря этого места не зависят ни от чего иного, как от того решения, какое Его Величество примет в данной ситуации. Ему отрапортовали так же, что Маршал де ла Мейере был ненавидим всеми войсками из-за его невыносимого тщеславия; каждый день у него стычки с главными Офицерами, и если бы речь шла лишь о том, чтобы отнять у него славу, какую он стремился придать себе взятием этого города, они вовсе не заботились бы об исполнении их долга.

/Шпион доносит./ Эти речи, основанные на наблюдениях, потому что действительно Маршал был о себе высокого мнения, погрузили Короля в странную растерянность. Однако, тогда как он поверил, будто все погибло, Кардинал получил донесение о том, чем Фонтрай, вернувшийся из Испании, там занимался. Это донесение пришло к нему из Италии, где находился Герцог де Буйон, кому Его Величество отдал командование своими армиями в этой стране. Полагают, что оно было послано слугой Герцога, состоявшим у него на жаловании, и кому его мэтр полностью доверял, потому что считал его бесконечно далеким от всякой неверности ему. Как только Кардинал заручился этим донесением с приложенной к нему копией договора, дабы не возникло никаких сомнений в подлинности дела, он выехал из Тараскона на встречу с Королем. Месье де Шавиньи, Государственный Секретарь, кого Сенмар так и не смог подкупить, предупредил Его Величество о его скором приезде. Сам он был лично извещен нарочным курьером, что Кардинал вез с собой такое, чем он мог бы поразить своих врагов. Шавиньи, водивший дружбу с месье де Фабером, сказал ему об этом по секрету, а он, в свою очередь принадлежавший к друзьям Маршала де Шомберга, поделился с ним, дабы тот вовремя отказался от дружбы с человеком, кого он считал погибшим. Он знал о близости, с определенного времени связывавшей Маршала с Месье де Сенмаром, и не сомневался в том, что его мнение должно быть ему приятно, потому что оставалось еще достаточно времени, чтобы им воспользоваться.

Маршал был весьма изумлен, когда услышал подобные слова от Фабера, кто был человеком искренним и неспособным никому подать повод опасаться его. Он в тот же момент послал за Фонтрайем и высказал ему все, что только сейчас узнал сам. Фонтрай ответил ему, что все, высказанное им, нисколько его не удивляет; он уже заподозрил о каком-то готовящемся важном деле, поскольку вот уже несколько дней, как Король не обращается больше к Сенмару с той доброй миной, с какой он обычно это делал. Он говорил правду, но не думал, что причиной этому было то, о чем ему сказал Маршал. Все горе его Величества происходило лишь от разгрома Маршала де Граммона. Однако, так как все наводит страх, когда чувствуют себя виновными, не потребовалось больше ни одному, ни другому для принятия собственных мер. Маршал под предлогом болезни покинул армию, чтобы наблюдать издалека, на кого обрушится гроза, и Фонтрай сделал то же самое, попытавшись прежде убедить Сенмара не дожидаться громовых раскатов.