том роде, что у него было столько же пансионеров, сколько их было у Государства.

Кардинал оказался столь доверчив, что принял за чистую монету все мои россказни; он мне тут же заметил, если в этом и состояло важное дело, о каком пожелал со мной побеседовать Суперинтендант, то он прекрасно показал этим, что лучше бы ему рассуждать о делах финансов, чем о тех, что касаются войны; он хотел бы, дабы тот хорошенько узнал, что пост, на каком я нахожусь, стоил больше полка Пикардии, да и всех других полков резерва Гвардии; в самом деле, если серьезно в это вникнуть, такого сорта посты хороши лишь для очень высокородных людей, чьи богатства отвечали бы их происхождению; он охотно признается вместе с ним, что гораздо раньше становятся Офицерами Генералитета с полком, чем с должностью в Доме Короля; но, наконец, каким бы ни был Офицер Генералитета, он такая малость при Дворе в сравнении с тем, кем являюсь там я в настоящий момент, что, хорошенько все оценив, он никогда не посоветует мне довериться Суперинтенданту, когда бы даже только от него зависело отдать мне этот полк. Я дал ему выговориться, потому как, чем более он горячился, тем более я убеждался в том, насколько счастливо я ввел его в заблуждение. Однако я ничего не ответил на любезные предложения Суперинтенданта, потому что не успел это сделать; откуда-то возник Герцог де Меркер как раз тогда, как я собирался откровенно ему сказать, как бы я этим ни был огорчен, но я не в состоянии принять его столь учтивого предложения. Я рассчитывал даже, такого я был доброго мнения о нем, поговорить с ним в той манере, чтобы он продолжил питать уважение ко мне, хотя я ему и объявлю без прикрас, что никогда не смогу быть ему другом. Как бы там ни было, появление Герцога мне в этом помешало, и я удалился, весьма озабоченный тем, как согласовать мои склонности и мой долг. Так как, сказать по правде, я воздавал по справедливости Суперинтенданту, поскольку среди дурных его качеств имелось и бесконечное множество добрых. Эти дурные качества состояли главным образом в том, что он страдал неутомимой амбицией. Впрочем, он не был человеком особенно высокого происхождения, в том роде, что когда в нем можно подняться всего лишь до третьего поколения — в этом обстоятельстве не так уж много чести. Но он воображал о себе, тем не менее, как если бы он был непосредственным потомком Святого Людовика. Его жена была с этой стороны еще и гораздо ниже его самого; но это не мешало ей еще и превосходить его в тщеславии. В этом она была просто невыносима, и я сам слышал ее заявление однажды, якобы она ничуть не удивлена, что Мадам, жена Гастона Герцога д'Орлеана, удалилась в Блуа, потому как намного лучше стоило быть первой в его деревне, чем второй в Париже. Поговаривали даже, будто бы она вбила в голову своему мужу купить где-нибудь Государство и уехать туда доживать оставшиеся дни вместе с ней. Я не знаю, возможно, этот совет и породил у Суперинтенданта желание купить Бель-Иль и распорядиться его укрепить, но, наконец, он заключил такую сделку примерно в это же время с Герцогом де Рецем и развернул там затем общеизвестные работы.

/Месье Фуке сердится./ Моя озабоченность по поводу того, как бы мне с честью выкрутиться из дела с человеком, столь достойно поступившим со мной, привела к тому, что я желал, лишь бы Его Преосвященство отослал меня куда угодно, дабы я не был обязан так резко порывать с ним отношения, как я просто вынужден был это сделать в настоящий момент. Я предвидел, что он снова заговорит со мной тотчас же, как только найдет благоприятный случай, и не преминет наговорить мне таких же учтивых вещей, как те, что он уже мне сказал. Он действительно сделал это в первый же раз, как меня увидел, и так как тут уже не возникла никакая персона, какая помешала бы мне объявить ему мои мысли, я ответил ему, что пребываю в отчаянии от невозможности сделаться одним из его друзей, как он того бы желал; но мои резоны к тому столь сильны, что я никак не мог от них отделаться; без этого обстоятельства я бы непременно удовлетворил мою склонность уважать и почитать его, как я, да и всякая другая разумная особа должна была бы делать; я знаю его, как такого благодетельного человека, что даже, полагаю, мне не надо больше ничего говорить, дабы он сохранил ко мне уважение, какое ему угодно было мне засвидетельствовать; моя искренность должна была бы больше понравиться ему, чем любая скрытность; особенно при виде того, как я, несмотря на необходимость, в какой я нахожусь, оставаться в партии, противной его собственной, не смог помешать себе сказать, что буду бесконечно уважать его до тех пор, пока во мне теплится дыхание жизни.

Не существовало ничего, как мне казалось, более способного загладить все неприятное для него в моем заявлении, чем та мягкость комплимента, каким я его сопроводил; но поскольку вельможи имеют такую особенность, что когда им недостает хоть чего-то одного, тогда уж им недостает всего на свете; далеко не приняв этот комплимент, как должно, и как я от него ожидал, он заметил, что оказал мне в тысячу раз больше чести, чем я заслуживал, попросив меня о дружбе, а без моего уважения он прекрасно обойдется. В то же время он повернулся ко мне спиной на виду у всех Куртизанов. Происходило же это в Комнате Короля, а так как он проделал все это в резкой манере, явно выражавшей его недовольство, все, кто за нами наблюдал, обратили на это особое внимание и согласно решили, будто бы я его о чем-то просил, что навлекло на меня его резкость, каковою я и удовольствовался. Обо всем этом деле отрапортовали Кардиналу, не в той манере, в какой оно произошло, но в выдуманной ими самими манере; и так как не требовалось ничего большего, дабы заставить его нахмуриться, он опять скорчил мне мину.

/Кардинал тоже сердится./ Я не мог стерпеть такую несправедливость, не пожаловавшись на это, так что выбрав время, дабы поговорить с ним с глазу на глаз, я спросил его без всяких церемоний, не это ли приготовленное им мне вознаграждение за то, что я сделал ради любви к нему такое, чего не сделал бы ради родного брата. Он мне ответил, что не знал, сделал ли я хоть что-нибудь достойное его оценки, зато он прекрасно знал, как я, напротив, пошел на самый худший шаг, какой только мог себе позволить, несмотря на его внушение мне, чем бы я мог ему угодить или же вовсе нет. Я ему возразил, что он не воздает мне по справедливости, а поскольку он хорошо знал, как я поступил, он должен был бы испытывать ко мне благодарность вместо обращения ко мне с кислой миной, как сделал он; вот в этом-то я и приношу ему в настоящий момент мои жалобы, дабы ему было угодно относиться ко мне в другой манере. Он ответил мне, каким бы ловкачом я себя ни почитал, не следовало бы мне ожидать, будто я заставлю его поверить мне на слово; он слишком хорошо осведомлен обо всем, и его не сбить с толку, как я себе это вообразил; он знал и о том, с какой сердечностью я разлетелся к Суперинтенданту, и о том, какой скверный прием тот мне оказал. Сказать по правде, одним этим он довольно отомщен за мою неблагодарность, разве что, когда заручаешься обещаниями дружбы какой-либо особы, а потом видишь себя обманутым, всегда что-то остается на сердце.

/Примирение./ Для Итальянца, вроде него, он слишком сдержанно говорил об оскорблении, если, конечно, он поверил, будто бы действительно оно было ему нанесено; но так как он его скорее опасался, чем был в нем убежден, он, видимо, был бы счастлив услышать мое собственное сообщение обо всем, дабы после этого соотносить все свои действия с тем, что ему подскажет благоразумие. Я был достаточно хитер, чтобы не раскрывать ему всего сразу, довольствуясь скорее разговорами о моей невиновности и жалобами на его поведение, чем истинными известиями о правоте сделанного мной. Однако, довольно-таки его помучив по этому поводу, как мне показалось, дабы дать ему понять, насколько он был неправ, когда после стольких оказанных ему мною услуг составил такое скверное суждение обо мне, я спросил, не припоминает ли он, как сам засвидетельствовал мне желание, чтобы я порвал с Суперинтендантом; а ведь именно это я и сделал сегодня и даже в манере, настолько обидной для того, что он не смог помешать себе прямо в Комнате Короля продемонстрировать мне свое негодование; поскольку у него столь добрые шпионы повсюду, и не происходит ничего такого, о чем он не был бы извещен, они должны были бы ему донести, что это тот разлетелся ко мне, а вовсе не я к нему; тот хотел возобновить мне те прекрасные обещания, сделанные им у себя, но так как в то же самое время я вспомнил о моих собственных, я откровенно ответил ему, что никогда не смогу стать его другом; вот это-то и навлекло на меня его резкости, о каких ему могли донести, и какие скорее должны были бы оправдать меня в его глазах, чем породить у него какое-либо подозрение против меня; в самом деле, человек, разлетевшийся к другому с наилюбезнейшим видом и покинувший его внезапно с огорченным видом, достаточно показывал перед всем светом, что это другой задел его, и никак уж не он другого. Месье Кардинал, едва выслушав от меня такого сорта рассказ, совершенно сконфузился от того, что скорчил мне мину без всякого повода; но так как обладающие властью над другими очень быстро заключают с ними мир, он ничуть не замедлил помириться со мной. Он мне сказал, так как отлично умел льстить, когда хотел дать себе труд это сделать, что я прекрасно вижу на этом примере, как я ему был дорог, поскольку с поводом или без повода он бил тревогу из-за всего, что могло бы угрожать ему потерей моей дружбы. Мне абсолютно нечего было возразить после этого, разве что рассыпаться в любезностях за его доброту ко мне, вместо