я прибыл в Лион в очень ранний час, и задержавшись ненадолго у брата Маршала де Виллеруа, кто был там архиепископом, отправился оттуда в то самое место, где у меня имелось дело; я вручил мой приказ тому, кто командовал в этом замке, и этот Офицер, взглянув на его содержание, сказал мне, что ему чрезвычайно жалко понесенных мной трудов; он очень боялся, как бы я не явился слишком поздно, той Даме, какой я принес свободу, видимо, не суждено особенно долго ею наслаждаться; она была больна и находилась в критическом состоянии, и так как ее болезнь исходила исключительно от горя, вся надежда, на какую можно было бы положиться в настоящий момент, состояла в том, что, быть может, привезенная мной новость возродит ее от смерти к жизни. Она уже приняла последнее Причастие, и, в конце концов, не ждали больше ничего, кроме смерти.

Я оставляю другим задуматься о том, какую я испытал печаль от речей вроде этих. Я попросил этого Коменданта позволить мне ее увидеть, и когда меня провели в тот же час в ее комнату, я нашел ее в еще более жалком состоянии, чем он мне его описал; она не узнала меня, но ее Демуазель, кто была заперта в той же самой комнате, подбежала к ее кровати и объявила ей о моем появлении: «Мадам, — сказала она ей, — вот Месье д'Артаньян, он пришел вызволить вас из тюрьмы. Я же вам говорила, что он вас не бросил, как вы поверили, и вам надо было просто немного потерпеть». Я понял по ее словам, что время, пока дворянин, о ком я недавно говорил, собирался предупредить меня о ее состоянии, погрузило ее в отчаяние. Это было даже слишком правдой; она поверила, будто я больше не заботился о ней, и это, соединившись со скорбью, какую она уже переживала от своего несчастья, ввергло ее в изнурительную лихорадку, приведшую к состоянию, в каком она сейчас находилась. Она прекрасно слышала, что сказала ей Демуазель, и, поведя глазами направо и налево, пытаясь разглядеть, где я был, потому как зрение у нее настолько ослабло, что она едва различала что-нибудь в трех шагах перед ней, она, наконец, увидела меня, потому что я придвинулся вплотную к ее кровати. «Вы явились слишком поздно, — сказала она мне тогда, — я не знаю, чья в том вина, вы это знаете гораздо лучше, чем я. А мне это будет стоить жизни, и я чувствую, как быстро я ее теряю». Я постарался придать ей бодрости, и так как не должен был бояться нанести вред тому, кто предупредил меня о том, где она была, поскольку я рассказал Кардиналу, как я об этом узнал, и он не нашел тому ни единого возражения, я счел, что не сделаю слишком большого зла, заявив ей, если моя помощь так надолго запоздала, она не должна была винить в этом меня; но это было то же самое, что втолковывать резоны особе, кто была больше не в состоянии их услышать, да и жить-то ей оставалось не более двух часов, и, действительно, она скончалась с наступлением ночи.

/Вечные сожаления./ Мне нет надобности, кажется, говорить, насколько я был опечален. Легко в это поверить, не принуждая меня к клятвам; потому, хотя я обещал Месье Архиепископу Лиона явиться отужинать с ним, я был столь мало расположен сдержать данное слово, что послал к нему извиниться за себя; мой камердинер, посланный туда, вовсе не стал скрывать от него, что мне в этом помешало, и так как это был очень достойный Прелат, он отправил ко мне одного из своих дворян, дабы засвидетельствовать то участие, какое он принимает в моей скорби. Она, разумеется, была велика; я потерял состояние, какое не во всякий день найдешь, женщину, обладавшую двадцатью добрыми тысячами ливров ренты, и, кроме всего прочего, настолько меня любившую, что, увидев меня, она скорее меня упрекнула в моем непостоянстве, чем пожаловалась на свои несчастья. Если бы я был и в самом деле виновен, как она полагала, одного этого было бы достаточно, чтобы умертвить меня от отвращения к самому себе и от смущения; но, поскольку мне не в чем было себя упрекнуть с этой стороны, мне предстояло лишь преодолеть огорчение, какое я мог испытывать от потери моего времени и моих надежд. Я рассудил некстати снова нанимать почтовый экипаж, как сделал бы, окажись я в ином положении. Но ее смерть освободила меня помимо моей собственной воли; я вернулся в Роанн, решив следовать оттуда по реке. Я нашел это место как раз по мне, где я мог бы грезить, сколько мне угодно; я рассчитывал оттуда сделать крюк до Сен-Дие, посмотреть, не придала ли смерть бедного Монтигре дерзости Росне туда возвратиться. Он мог поверить, как и было на самом деле, что у меня там нет больше никого, кто предупредил бы меня о его пребывании там; я был бы в восторге застигнуть его врасплох, и, хотя это было дьявольски по-итальянски — столь долго сохранять свою досаду, я очень хотел быть именно таковым в этих обстоятельствах, хотя во всех других случаях мне ничего не стоило объявлять себя противником этой Нации.

/С мыслью о Росне./ Я нанял лошадей от Лиона до Роанна и потихоньку добирался туда, дабы отдаться по дороге всему тому, чем меня могли занять мои грустные мысли. Я принял там тысячу решений, каких не сдержал впоследствии — я пообещал себе никогда не привязываться ни к какой женщине, и, думая все об одном и том же, повторял себе, что не будет ни одной из них, кто не сказала бы, как я объявил себя банкротом по отношению к ней на всю оставшуюся жизнь, настолько я казался себе решительным в этом вопросе; в самом деле, до такой степени это стало моим намерением, что если бы мы еще жили во времена тех странствующих Рыцарей, что дали материал для написания стольких томов, я бы не преминул принять какой-нибудь девиз, указывавший всем Дамам, что им не на что рассчитывать в отношении меня. Но так как мы были намного удалены от тех времен, я удовольствовался принятием такого зарока про себя, решившись лучше сохранять его, нежели я это делал в прошлом. На Луаре я нанял для себя одного местное судно, представлявшее из себя барку с зонтиком. Я спустился по этой реке до Орлеана, где осведомился, не находился ли Месье де Росне у себя, и мне сообщили, что он показывался там несколько дней назад. Так как я не испытывал нужды в деньгах, я купил доброго коня в этом городе и другого для моего камердинера. Они мне были абсолютно необходимы для моего замысла, поскольку, оставаясь на ногах, как прежде, я был бы не в состоянии ни что бы то ни было предпринять, ни даже спастись в случае нужды. Росне оказался предупрежден, я уж и не знаю, как, что некий человек осведомлялся о нем в Орлеане; и так как вопреки годам, протекшим со времени нашей ссоры, он настолько запечатлел меня в своем воображении, что, будь он женщиной и доведись ему забеременеть, он неизбежно родил бы ребенка, что был бы вылитый я; итак, он вскочил на коня в тот же миг и сбежал как можно дальше оттуда. Таким образом, я провалил и этот план, и так как уже был в гневе по поводу понесенной мной утраты, то решил обрушить мою месть на кого-нибудь другого вместо него. Я прекрасно понимал, что мне бесполезно и думать его догнать, поскольку он так хорошо скрыл от всех свою дорогу, что никто не мог сказать, куда он направился. Тот, кем я заменил его в моих мыслях, был Шевалье де ла Карлиер; не видя ничего, после того, как я упустил Росне, что могло бы меня удовлетворить, кроме как еще новое оскорбление этому Шевалье, я отправился из того места, где находился с истинным намерением не лишить себя хотя бы этого; я даже прибыл в Париж, ничуть не растеряв моего пыла; однако, едва преодолев Новый Мост, я был вынужден остановиться. Я нашел там ужасающее столпотворение карет и повозок по случаю готовившейся казни на Круа дю Тируар. Эта давка привела меня в такой гнев на Парижан, что я не мог помешать себе тысячу раз обозвать их про себя ротозеями, каким именем их обычно окрещают, потому как действительно у них вошло в обычай быть такими болванами, чтобы заниматься определенными вещами, от которых другие покраснели бы от стыда; если и вправду есть в чем их упрекнуть, так это в том, что они сбегаются на все казни, совершающиеся в их городе; хотя не проходит и недели, чтобы не состоялась хоть одна, существуют среди них такие, что сочли бы себя совсем пропащими, если бы пропустили хотя бы одну. Они бегут туда, как на свадьбу, и, понаблюдав за этим усердием, за их нетерпением, можно сказать, что они составляют самый варварский народ в мире, поскольку это некий род жестокости — глазеть на страдания себе подобного.

/Наказание виновного./ Я сделал все, что мог, лишь бы проехать прежде, чем увидел прибытие тех, кого вскоре намеревались казнить. Я не походил на всех тех людей, кого видел перед собой, мне уже хотелось бы быть за тысячу лье оттуда; меня далеко не прельщали такого сорта спектакли, не было ничего такого, на что бы я ни пошел, только бы их избежать — потому после того, как я попытался прорваться вперед, так как увидел, что не смогу добиться цели из-за толпы, я захотел повернуть назад. Я уже продвинулся далеко вперед по Улице Сухого Дерева, и даже настолько вперед, что был совсем недалеко от виселицы, приготовленной для этих несчастных. Однако, так как давка была настолько же сильна сзади, как и спереди, по той причине, что именно оттуда являлись эти несчастные, я был обязан посторониться, как и другие, дабы освободить проход стражникам, сопровождавшим их; уже показались их головы, и преступники должны были, по всей видимости, быть недалеко от них. Эти стражники вели их из тюрьмы Фор л'Эвек, куда обычно сажали фальшивомонетчиков. Они обвинялись в этом преступлении, или, скорее, в урезывании пистолей; по крайней мере, об этом перешептывались вокруг меня. Я услышал также, будто бы в их банде имелась еще и женщина, и якобы она