– Я не для этого пришла к тебе, – объясняет она. – И в аэропорт не затем заходила. Я снова опрашиваю всех, кто имел дело с Питбулем, но поскольку я была там и собиралась поехать сюда…

– С Питбулем?

– Да, с человеком, который хотел тебя убить. Мы так его называем.

– Почему же в газетах ничего нет?

– Потому что мы это не разглашаем. Он что-то задумал, у него есть какой-то план, и мы бы не хотели ему подыгрывать.

– Что за план?

– Я не знаю.

– Почему он не убил меня по дороге?

– Потому что у него особые пули, их убойная сила меньше, чем у обычных. Он должен был подойти к тебе близко, чтобы выстрелить наверняка.

– А зачем ему такие пули?

– Я не знаю.

– Кто этот человек?

– Я не знаю.

– Вы его поймаете?

– Да.

Она вертится вокруг стула, наконец садится. Снимает оливковую куртку, и я могу разглядеть, какая она, эта девушка. Не впрямую, открыто пяля глаза, нет: наклоняюсь к Псу, чешу у него за ушами и ненароком бросаю взгляд. Очень хорошенькая. Средиземноморский тип. Кругленькая, но стройная. Короткое черное платье, черные колготки, ботинки. У стула витая спинка, так что куртка соскальзывает, карман ударяется об пол с тяжелым, металлическим звуком. Когда она поднимает куртку с пола, из другого кармана прямо к моим тапкам вываливается маленькая коробочка. Я ее поднимаю и, прежде чем отдать, рассматриваю.

– Ой, – вырывается у меня. – Ты в положении?

– Я не знаю, – отвечает она.

– Но ты сделала тест?

– Нет.

Она покраснела, совсем чуть-чуть. Поджала губы, завертела головой, будто ее очень заинтересовала моя комната. Шепчет: «Черт, какая грустная песня!» – потом пытается сунуть коробочку в карман, но та не входит, и девушка ставит ее на пол, рядом со стулом. Кладет ногу на ногу, и я не могу отвести глаз. Она это замечает и протягивает ноги перед собой, плотно их сжав.

– Послушай, я пришла задать тебе несколько вопросов, а также сообщить лично, что больше у тебя нет постоянного поста.

– Постоянного?..

– Полицейских.

А я вдруг подумал о моей работе у провайдера. Там-то, конечно, у меня больше нет ничего, офис сгорел, и все погибли.

– Тебе больше не нужна охрана. Мы взяли вашего Д'Оррико, так что у Питбуля больше нет мотива тебя устранять. Насколько мне известно, он никогда никого не убивал без причины.

– Будем надеяться, что он не начнет с меня.

Девушка улыбается, это ей очень идет. Улыбка у нее открытая, простая, почти детская. Серьезная, она кажется грубоватой, но в улыбке видна вся ее солнечная природа. Дикая и солнечная. Она поворачивается к стереосистеме, в изумлении морщит лоб:

– Ты что, все время гоняешь одну и ту же песню?

Я киваю, потому что и в самом деле поставил Тенко на repeat, до бесконечности.

– Послушай, все время забываю, как тебя зовут. Извини.

– Грация Негро. Грация.

– Как Три Грации, – отпускаю я шутку, как всегда дурацкую, и она опять морщится.

– Да, Грация, Комбинация и Трусики-Танго. Слушай, малыш, давай все-таки вспомним, что я работаю в полиции.

– Ты в этом деле главная?

– Да нет, что ты!

Она опять улыбается, опускает глаза. Проводит кончиком пальца по коленке, где на колготках зацепка. Пожимает плечами:

– Помоги мне, Алесса, постарайся вспомнить. Мне пригодится любая подробность, все, что тебе придет на память. Скажи, какие у него глаза? Не форма, не цвет, а белки, какие у него белки? Желтоватые? Светлые? С красными прожилками?

Я задумываюсь. Заново прокручиваю ту сцену, как в кино: он гонится за мной, смотрит на меня, стоит и ждет. Закрываю глаза, пытаюсь воссоздать крупный план, но это как сон – хочешь его припомнить, но ощущения ярче образов, и когда пытаешься все свести воедино, те и другие пропадают.

– Не знаю, думаю, белые. Я его плохо разглядел, ведь он почти все время бежал.

– Как бежал – как молодой, как старик? Как здоровый, как больной? Впечатление, Алесса, твое впечатление.

– Как молодой и здоровый. Только рана на голове.

– Какая рана?

Она поджимает ноги, выпрямляется на стуле. Смотрит на меня так пристально, что я начинаю запинаться.

– Рана вот здесь, – я дотрагиваюсь до лба, – я ему саданул дверью. Глубокая ссадина, шла кровь.

Она встает, ходит по комнате, покусывая щеку изнутри, прижимая ее пальцем, будто хочет прогрызть насквозь.

– Тебе это пригодится? – спрашиваю я, и она кивает.

– Да, это что-то, – говорит. – Это можно повесить на доску.

– На какую доску?

– Не важно. Скажи, какой у него голос. Глубокий, мягкий, резкий?

– Он говорил мало, шептал.

Грация подошла к кровати, протянула руку, приглушила Тенко до минимума. Я смотрю на нее снизу вверх, мне неловко, что она так близко, а я не принял душ, весь зарос, валяюсь в комбинезоне, тапках и носках.

– Он звал меня. Говорил: «Алессандро. Открой, пожалуйста». Я никогда этого не забуду. Как тот первый раз, когда я видел по телевизору «Глубокий красный цвет». Как первый провал на экзамене. Как тот раз, когда Кристин говорила мне по-датски какие-то гадости, которых я не понимал.

Грация смотрит на постель, как будто хочет сесть, но между мной и Псом мало места. Я отодвигаюсь, но она всего лишь ставит колено на матрас и склоняется над нами. Опирается о бедро, удерживая равновесие. Тихо, одними губами, прикрыв глаза, повторяет фразу.

– Как он произносил «р»? Картаво? Раскатисто? Как?

– Не знаю, обычно.

– «С», Алекс. Ближе к свистящей или к шипящей?

Я тоже закрываю глаза. Прижимаю пальцами веки, стараюсь выудить этот голос из черной дыры. Тоже повторяю фразу, так же тихо, но Грация отводит мою руку, берет меня за подбородок, задирает мне голову, заставляя открыть глаза.

– Нет, не повторяй своим голосом. Не повторяй. Попробуй услышать ее и описать.

– Ну, я не знаю… «с», «с»… Он шептал, черт побери, и мне было страшно!

– Извини.

Грация отходит от кровати. Стоит перед стулом, опирается о спинку, продолжает покусывать изнутри щеку. Хмурится, будто раздумывая, брови почти сошлись. Даже так, в задумчивости, она хороша.

– Что случилось? – спрашиваю я.