самым виадуком, а за ней – автострада.
Когда едешь по автостраде, можно делать многое. Слушать музыку, говорить по сотовому, думать, петь песни, пить воду, почесываться. Можно снять пиджак, подняв руку к плечу, высвободив локоть; потом точно так же вторую, потом схватиться за воротник, отодвинуться от спинки, стянуть одежду, аккуратно сложить ее и пристроить на сиденье рядом. Можно распечатать письмо, приподняв ногтем уголок заклеенного конверта, захватить его большим и указательным пальцем и дернуть, придерживая письмо на сиденье ладонью, потом сунуть палец в отверстие и медленно, со скоростью улитки, вскрыть. Можно съесть упаковку колбасок, прорезав ножом дыру, откуда они выскальзывают одна за другой, пухлые, круглые, перевязанные вывалянным в муке шпагатом. Чтобы разделать их, нужно указательным пальцем прижать лезвие ножа к шпагату, потом перенести колбаску на руль, туда, где руки могут сойтись вместе, надрезать шкурку, очистить и съесть. Можно заниматься любовью, расстегнув молнию на штанах, спустив трусы, упершись спиной в сиденье: руки напряжены, зубы стиснуты, глаза широко раскрыты, чтобы взгляд не затуманился. Но нельзя забраться с ногами на сиденье, скрестить их в позе лотоса. Нельзя читать книгу или смотреть телевизор. Нельзя спать. Нельзя долго смотреть по сторонам: только вперед.
Натолкнувшись на площадку за запертыми воротами, Витторио отметил ее расположение, чтобы потом попробовать отыскать это место со стороны автострады. Нелегкая задача. Мир совершенно меняет очертания, когда его видишь из-за ограждений, рвов, сеток, которые тянутся вдоль автострады. Неправда, что на автостраде все всегда одинаковое. Асфальт бывает разный, черный или серый, иногда почти белый, и он по-разному ведет себя под колесами: шуршит, скрипит, скользит, царапает, заставляет машину подпрыгивать. Ограждения тоже разные, пейзаж впереди всегда другой, автогрили не похожи друг на друга, и если ты их не знаешь, если останавливаешься наугад, то можешь попасть в тесную казарму немецкого типа, где телефон стоит прямо на газетах, а туалет находится снаружи, или в горное шале с закусочной и магазинчиком самообслуживания, или в высотное здание Фини, где быстро готовят мелкие пельмешки с мясом, или даже в стеклянную коробку, расположенную на мосту, и тогда машины мчатся туда и обратно прямо у тебя под ногами. Но все это – автострада, линии географической карты, которые не следуют за пейзажем, а прорезают его; автостраду можно изобразить как дерево, нарисованное ребенком: две параллельные черты ствола и веточки поменьше, от него отходящие, ничем друг от друга не отличающиеся, кроме дорожных указателей. За автострадой все по-иному. Особенно сразу за автострадой. Там – узкая полоса ничейной земли, уже не автострада, но еще и не широкий мир. Края возделанных полей, границы заводских дворов, откосы, рвы, каналы, оконечности садов, за которыми виднеются дома с заколоченными окнами.
Там-то Витторио и нашел подходящее место. Неподалеку от дамбы, в паре километров от запертых ворот, ведущих на автостраду. Заброшенная церквушка, окруженная зарослями кустарника, кирпичные стены осыпаются, окна заколочены досками, крыша провалилась с одной стороны, словно на нее уселся какой-нибудь великан. Наверное, когда-то давным-давно здесь была деревенская часовня, а теперь не было ничего, только руины на границе владений сельскохозяйственного предприятия. Управляющий был рад потихоньку сдать ее за наличные городскому синьору, который собирался порыбачить в окрестностях и поставить в развалинах автофургон.
Витторио притормозил, пристроился в очередь на платную дорогу. На этот раз выбрал отсек, где платят наличными.
Вначале он подумал было о грузовичке, но отмел эту мысль, потому что иногда при въезде на платную дорогу их останавливает финансовая полиция, проверяет груз и накладные. Лучше автофургон, маленький автофургон, который он угнал в Падуе ночью из гаража какой-то виллы. Привел его в сыроварню, перекрасил, поставил стереомагнитофон и коротковолновый радиопередатчик, из тех, каким пользуются дальнобойщики, и привинтил номера, украденные на стоянке в аэропорту. На этом автофургоне он съездил в Сан-Марино, снял со счетов в разных банках триста миллионов лир, потом заехал в свой офис и наполнил рыбацкий ящик тональными кремами, контактными линзами, зубными протезами и париками, все разложив по порядку в разных отсеках. Поставил ящик в фургон, рядом с другим таким же, полным крючков, грузил, удилищ и лесок, набросанных как попало поверх револьвера 22-го калибра и двух глушителей, которые лежали на дне, завернутые в промасленную тряпку.
Если бы его сотовый был включен и кто-нибудь, например Аннализа, позвонил бы и спросил, где он сейчас, Витторио сказал бы: «В Болонье», хотя оставалось преодолеть еще по меньшей мере половину объездной дороги. Витторио уже хотелось оказаться дома, так он устал.
Мать орет с нижнего этажа:
– Это тебя!
Я выхожу на лестницу, свешиваюсь через перила, но матери не вижу. Кто ее знает, где она. Паршивая привычка орать из комнаты в комнату, причем непонятно откуда. Я тоже ору:
– К телефону, к двери?
– К двери!
Поразительно, что я не слышал звонка. Потом соображаю, что в этом нет ничего странного: я в наушниках, у себя в комнате, музыка играет громко. Я свешиваюсь еще ниже, рискуя свалиться. Теперь вижу ее, во всяком случае частично, на самой нижней площадке, перед входной дверью.
– Кто там? – спрашиваю я.
– Откуда мне знать? Это к тебе!
– Полицейские видели?
– Полицейских сегодня нет!
Ничего себе – нет полицейских. С тех пор, как меня отправили к родителям, в Равенну, перед домом все время стояла полицейская машина и еще одна проезжала время от времени. Всех, кто приходил в первый день, останавливали и просили показать документы. В первый день, потому что потом не приходил никто.
Слышу, как хлопает входная дверь. Голос матери, что-то вроде: «Он наверху, можете подняться», – и чьи-то шаги на лестнице. Я вцепляюсь в перила, затаив дыхание: вернулся тот прежний страх. Кто-то быстро одолевает первый пролет, пальцы шуршат по поручню. Последний поворот лестницы: я закрываю глаза и вздыхаю, потому что вижу ее. Ту девушку из полиции, никак не могу запомнить, как ее зовут.
– Что с тобой? Я тебя напугала?
– Нет, – отвечаю я, – еще чего.
Веду ее к себе в комнату. Говорю: «Извините за беспорядок», – а она: «Пожалуйста, давай на „ты“». Потом снимаю со стула ворох трусов и носков и швыряю в шкаф.
– Это все чистое, – объясняю, – мать штопала. – Один носок выпал из шкафа, я пинком загоняю его внутрь. Девушка из полиции все же не садится. Подходит к кровати, берет наушники, из которых доносится неразборчивый треск.
– Что ты слушал? – спрашивает она.
Я вытаскиваю вилку наушников из усилителя и тут же бросаюсь регулировать звук: на слишком большой громкости раздается неразборчивый грохот.
– Тенко, – говорю я. – «День за днем».
– Красивая музыка, – кивает она. – Грустная.
Нечаянно задеваю Пса, который спит на постели, под опрокинутой подушкой; он поднимает голову. Девушка из полиции подходит, подносит руку к морде, сначала на расстоянии, потом все ближе и ближе. Пес даже не принюхивается. Утыкает нос в подушку и опять засыпает.
– Ты уверен, что это не питбуль? – спрашивает она.
– Да, уверен. Это совсем другая порода.
– Ну ладно.
Она протягивает мне буклетик «Алиталии»: «Правила транспортировки животных на линиях воздушного сообщения». Внутри еще один буклетик, в котором объясняется, что нужно сделать, чтобы вывезти собаку за границу. Я верчу оба буклетика в руках. Влажный комок подкатывает к горлу, я слегка покашливаю, чтобы он рассосался.
– Спасибо, – говорю и кладу буклетики на постель.
Она глядит на меня и кивает. Опирается на спинку стула, с которого я скинул белье.
