Марта, однако, предпочла самую жестокую — и одновременно наименее трудоемкую месть. Кейт Беллами, с ее невинным голоском и черным сердцем, убедила мальчика, что в душе Марты наверняка проснется настоящая любовь к нему — как только она его получше узнает, — но поскольку к делам любовным и всему прочему, связанному с личной жизнью, она относится очень серьезно, то его единственный шанс — безвозвратно и прилюдно порвать с мисс Благочестие. Поразмыслив и покоптившись на огне желания несколько дней, мальчик выполнил условие, и Джессику Джеймс — о, сладостная картина воздаяния! — узрели плачущей. Шли дни, Марта мелькала там и сям, обращая ко всем свой хохочущий профиль, но знака все не было. Всполошившись, мальчик обратился к ее товарке по заговору, которая, прикинувшись дурочкой, заявила, что он что-то напутал: да разве Марта Кокрейн станет с ним ходить? Ни фига себе, деловой выискался. Взбешенный и оскорбленный, мальчик подстерег Марту после школы; она посмеялась над его богатой фантазией относительно ее чувств. Мальчик выживет; мальчики — они такие. Что до Джессики Джеймс, она так и не доискалась, кто стоял за ее несчастьем, и это согревало душу Марты до самого дня окончания школы.

Шли зимы, и Марте постепенно становилось ясно, что ни Ноттингемшир, ни ее отец не вернутся. Правда, она еще верила, что это возможно, пока мать плачет, пьет какие-то капли из пузырьков, что стоят на высокой полке, слишком крепко прижимает ее к себе и говорит, что мужчины бывают двух видов: подлецы либо бесхребетники, а некоторые — подлецы и бесхребетники сразу. В такие минуты Марта тоже начинала плакать, словно объединенная сила их слез могла вернуть отца назад.

Но вот они переехали в другую деревню, более отдаленную от школы, и Марте пришлось ездить на занятия автобусом. Высокой полки для пузырьков здесь не было; мать перестала плакать и остриглась. Несомненно, она занялась строительством своего характера. В этом новом доме, поменьше прежнего, отсутствовали фотографии отца. Мать реже говорила Марте, что мужчины бывают двух видов: подлецы либо бесхребетники. Зато она твердила, что женщина должна быть сильной и сама о себе заботиться — ни на кого больше полагаться нельзя.

В ответ на это Марта решила кое-что предпринять. Каждое утро перед уходом в школу она доставала из-под кровати коробку с паззлом, поднимала, зажмурившись, крышку и доставала какое-нибудь графство. Она это делала не глядя — а то вдруг окажется одно из любимых, Сомерсет или Ланкашир. Разумеется, Йоркшир она узнавала и так — его было не обхватить рукой, но к Йоркширу она никогда не питала особенно нежных чувств. Затем, уже в автобусе, она заводила руку за спину и разжимала пальцы, спуская графство по задней стороне сиденья. Один-два раза ее пальцы натыкались на другое графство, застрявшее в обивке, выброшенное несколько дней или недель назад. Графств было штук пятьдесят, и она провозилась с ними почти до конца полугодия. Море и коробку она выбросила на помойку.

Она не знала, что ей полагается делать с прошлым — запомнить его или забыть. Такими темпами характер никогда не построишь. Она лишь надеялась, что в постоянных мыслях о Выставке нет ничего дурного; да и не могла она никак погасить ее сияющий образ в своей душе. Их последняя семейная прогулка. Как взлетала до неба в месте, где, несмотря на гомон и толкотню, существовали порядок и правила и мудрые вердикты мужчин в белых, как у врачей, халатах. Она считала, что в школе — да и дома — человека часто осуждают ни за что, но на Выставке можно приобщиться к высшей справедливости.

Разумеется, она не формулировала свои мысли такими словами. Спросив, можно ли ей участвовать в Выставке, она сразу же испугалась, что мама рассердится и конфискует «Реестр номинаций» за то, что из него она «нахваталась неподходящих мыслей». То был еще один из тех грехов детства, которые Марта никак не могла научиться предугадывать. Марта, ты, часом, не зарываешься? Цинизм, знаешь ли, родной брат одиночества. Где это ты нахваталась таких мыслей?

Но мать просто кивнула и раскрыла книжечку. На пол слетел дубовый листок.

— Что это? — спросила мать.

— Я его храню, — ответила Марта, опасаясь упрека или разоблачения. Но мать всего лишь заложила листок между страницами и с новой решительностью, которой отныне было проникнуто все ее поведение, начала читать список номинаций в «Детском разделе».

— «Пугало (максимальная высота 12 д.)»? «Изделие из соленого теста»? «Поздравительная открытка»? «Вязаная шапочка»? «Маска лицевая — материал произвольный»?

— Фасоль, — произнесла Марта.

— Ну-ка посмотрим: «Четыре песочных печенья», «Четыре пирожных «Бабочка», «Шесть сладостей с марципаном», «Ожерелье из макарон». А отличная мысль — «ожерелье из макарон».

— Фасоль, — повторила Марта.

— Фасоль?

— «Девять штук фасоли вьющейся — круглые».

— Насчет фасоли я не уверена, можно ли тебе. В «Детском разделе» ее нет. Давай посмотрим правила. «Раздел А. К участию допускаются владельцы земельных угодий и арендаторы садовых участков в радиусе 10 миль от места проведения Выставки». Марта, ты у нас владелец угодий?

— А если садовый участок арендовать?

— В наших местах с ними туго. «Раздел Б. К участию допускаются все без ограничений». А, тут одни цветы. Георгины? Ноготки? — Марта замотала головой. — «Раздел В. Допускаются исключительно садоводы и огородники, проживающие в радиусе трех миль от места проведения Выставки». По-моему, это к нам вполне относится. Марта, ты у нас садовод и огородница?

— А где мы возьмем семена?

Вместе они вскопали участок земли, засыпали ямки конским навозом и выстроили два домика-вигвама. Теперь дело было за Мартой. Она высчитала, за сколько недель до Выставки нужно посадить семена, зарыла в землю фасоль, поливала ее, дожидалась, выпалывала сорняки, поливала, дожидалась, выпалывала, убирала комья грунта — мало ли где фасоль вздумает пробиться наружу, а тут преграда, — смотрела, как проклевываются блестящие, упругие ростки, подбадривала усики в их спиральном стремлении ввысь, смотрела, как распускаются и опадают красные цветы, поливала, и прямо под струей возникали малюсенькие почки, поливала и полола, поливала, поливала, и, наконец, по истечении положенного срока, накануне Выставки она смогла выбирать из семидесяти девяти экземпляров фасоли вьющейся. Приезжая на автобусе из школы, она сразу же, не заходя домой, бежала проверить свой огород. Яко твое есть лекарство и силос и сказка. Ничего богохульного не вижу, ей-богу.

Мать хвалила Марту: умница какая, и дар к огородничеству у нее есть — что называется, «зеленые пальчики». Марта возразила, что ее фасоль не очень-то похожа на фасоль мистера Э. Джонса. У той стручки были плоские, гладкие, со всех сторон равномерно зеленые, точно их покрасили из баллончика. Ее — все в одинаковых выпуклостях, как подушечки на пальцах — это фасолинки выпирали, а на кожице тут и там виднелись пятнисто-желтые крапины. Мать сказала, что фасоль всегда такая, пока растет. Ее характер еще строится.

В Выставочную Субботу они встали рано, и мать помогла Марте оборвать фасоль с конька вигвама. Затем Марта произвела отбор. Она просила черный бархат, но единственный кусочек такой ткани в доме все еще был составной частью платья, поэтому бархат заменили листом черной шелковой бумаги, который мать прогладила утюгом, — но все равно он выглядел помято. И вот Марта на заднем сиденье чьей-то машины, придерживает большими пальцами