ты ее разорвала и выбросила или сожгла – так что же из этого? Кто сможет стереть ту полную и подробную запись деяний всей твоей жизни, которая сделана ангелами по велению милосердного и всемогущего бога?»

Я слушала этот тайный голос, и руки мои так дрожали, что я чуть не выронила бумаги; но все же наконец овладела собой. Я решила не уничтожать рукописи. Теперь уже я просто хотела положить ее на прежнее место. Но как-то случилось, что я невольно, стала ее читать. Пробежала страницу, перевернула, прочла еще несколько строк, и тут мои приключения внезапно так захватили меня, что чем дальше я читала, тем больше и больше хотелось читать. Я никогда так не увлекалась другими произведениями, ибо, читая книги, не могла забыть, что все в них рассказанное выдумано, а на самом деле ничего подобного не было. Эта мысль лишала книги их главной прелести. События же, которые вы изложили в своей рукописи, произошли со мною самой. Теперь они снова вставали передо мною. В каждом описании оживали истинные происшествия, и они порождали в моем уме и сердце такие сильные и многообразные ощущения, передать которые мне очень трудно. Если бы кто-нибудь увидел меня в те минуты, он не усомнился бы, что я лишилась рассудка. То я вдруг начинала смеяться, то из глаз моих непроизвольно капали слезы, – словом, я пришла в какое-то странное состояние, то самое, про какое вы как-то сказали: «Человек бросается из одной крайности в другую». (Но тогда я это не вполне поняла.)

За чтением я и не заметила, как настало утро. Я совершила омовение, прочитала намаз и ненадолго уснула. Около восьми часов проснулась и, умывшись, снова принялась за чтение. К вечеру рукопись была прочитана от начала и до конца.

Во всем сочинении мне больше всего понравилось то место, где вы сравниваете и противопоставляете добродетельных и распутных женщин. Гордость добродетельных женщин, о которой вы говорите, служит им украшением, и такие, как я, должны глубоко завидовать этой гордости. Но вместе с тем мне пришло в голову, что здесь немалое значение имеют предопределение и случай. Причиной моего падения послужило злодейство Дилавара-хана. Если бы он меня не похитил и меня не продали Ханум, не было бы всей написанной вами повести. В ту пору, то есть в детские мои годы, я не понимала, да и никак не могла бы понять, сколь постыдна та жизнь, в которую меня вовлекли; но теперь-то я это хорошо знаю и давно уже глубоко скорблю и раскаиваюсь в том, что делала когда-то. Никто мне тогда не объяснял, что я не должна этого делать, а если бы я сама заупрямилась, меня бы наказали. Я считала Ханум своей владычицей и госпожой и никогда не поступала против ее воли, а если и поступала, то тайком, чтобы избежать побоев и брани. За всю свою жизнь Ханум ни разу меня пальцем не тронула, но тем не менее я ее очень боялась.

Я стала жить так, как жили люди, среди которых я воспитывалась. В то время я совсем не задумывалась над заветами веры, да и никто, конечно, не стал бы над ними задумываться, будь он в моем положении.

Есть такие явления, которые происходят не часто, но зато тем сильнее действуют на воображение людей и повергают их в ужас. Таковы, например, грохот грома, вспышки молнии, смерч, град, землетрясение, затмение солнца или луны, голод, чума… Многие считают подобные явления знаками божьего гнева, однако я видела, как людям иногда удавалось предотвратить надвигающееся бедствие, и в то же время замечала, что от очень многих несчастий не спасали ни молитвы, ни амулеты, ни всевозможные заклинания. Такие случаи люди объясняли божьей волей или веленьем судьбы. Я толком не знала основных догматов нашей религии; учение о воздаянии и наказании тоже было мне не вполне понятно, а потому ни те, ни другие мнения не оказывали на меня большого влияния. По сути дела я тогда никакой веры не исповедовала. Я только смотрела, что делают окружающие, и старалась им подражать. Да, я в то время не была истинно верующей. Зато я очень верила в судьбу. Если я не могла чего-нибудь сделать потому, что не умела, или если какое-нибудь дело расстраивалось по моей же собственной глупости, я все валила на судьбу. Чтение персидских книг научило меня обращать жалобы к небесам, и когда рушились какие-то мои надежды или что-то повергало меня в уныние, то я к месту и не к месту жаловалась небу.

Когда маулви-сахиб, бува Хусейни и другие старики и старухи принимались рассуждать о прежних временах, то по их словам выходило, что в старину все было гораздо лучше, чем теперь. Поэтому и я вслед за ними привыкла всегда с похвалой отзываться о былых временах и без всяких оснований поносить настоящее. Я, несчастная, не понимала самой простой истины: старики хвалили прошлое потому, что то были дни их собственной молодости и весь мир тогда казался им прекрасным. «Сам живешь – и мир живой, умер сам – и мира нет», гласит персидская пословица. Глядя на пожилых людей, молодежь перенимает их взгляды, а поскольку это заблуждение укоренилось уже давно, ныне оно стало почти всеобщим.

Достигнув совершеннолетия, я стала жить в полном довольстве, пользуясь всеми удобствами. В то время моим занятием было развлекать мужчин пением и танцами; причиной всех моих радостей и горестей были мои успехи или неуспехи на этом поприще, а также в соревновании с моими подругами. По сравнению с ними я была не очень хороша собой, но зато я была музыкальна и любила поэзию. Вот почему мне удалось их превзойти. Я заняла особое положение среди своих сверстниц, но это мне отчасти и повредило, ибо, по мере того как росла моя слава, росло и мое самомнение. Там, где другие танцовщицы брали беззастенчивостью, я сидела, словно воды в рот набрав. Например, они имели обыкновение выпрашивать подарки у каждого встречного; а мне было стыдно клянчить. Я всегда думала: «А вдруг он откажет – вот будет позор». Далеко не со всяким человеком я сближалась быстро.

Когда к моим подружкам являлся какой-нибудь новый посетитель, они только о том и думали – сколько из него можно вытянуть и сколько из полученного перепадет им самим. А я в это время взвешивала его личные качества и поведение. Попрошайничество казалось мне чем-то отвратительным, да и во многих других отношениях я была мало пригодна к своему ремеслу. Поэтому некоторые мои подруги считали меня самонадеянной, другие – чувствительной дурочкой, третьи – полоумной, но я поступала по-своему и никого не слушалась.

Наконец пришла пора, когда я осознала, как греховно мое низкое ремесло, и решила покончить с ним. Я перестала встречаться с кем попало, так что средства к жизни уже получала только от своих выступлений. Если какой-нибудь вельможа желал взять меня на содержание, я иногда соглашалась. Но мало-помалу отказалась и от этого.

Теперь я поняла, как дурно было мое прошлое, раскаялась в нем, и мне часто хотелось начать новую жизнь с каким-нибудь достойным человеком, но меня всегда останавливала мысль, что люди могут сказать: «Вот ведь тварь! На саване и то провела».

Мирза-сахиб! Вам, может быть, непонятна эта поговорка. Вот что она означает. Когда уже немолодая танцовщица идет к кому-нибудь на содержание, бывалые гуляки обычно говорят, что она любовника «на саване провела» или «в смертный час саван себе добыла», иначе говоря – и умирая ухитрилась сберечь свои деньги, а весь груз погребальных расходов взвалить на плечи поклонника. Этой поговоркой стараются подчеркнуть безграничное своекорыстие, жадность и хитрость танцовщиц. Несомненно, мы такие и есть.

Допустим, что я и вправду раскаялась и теперь вполне добродетельна, но кому, кроме господа бога, это известно? Ведь в мою добродетель никто не захочет поверить. Дальше… Если я при ртом кого-нибудь полюблю, то пусть даже моя любовь будет самой чистой и преданной, ни сам мой возлюбленный, ни кто- либо другой, кто об этом услышит, ни за что не поверит мне. Да и любить-то мне вряд ли стоит. Все говорят, что у меня водятся деньги, а потому, несмотря на мой возраст, и у меня находятся поклонники, которые только и думают, как бы меня обобрать. Один господин хвалит мою красоту и изящество, а я доподлинно знаю, что он был близок с женщинами, которые во много раз лучше меня. Другой без ума от моих музыкальных способностей, хотя у него самого слуха нет. Третий восторгается моими стихами, а ведь он за всю свою жизнь не то, чтобы самому сочинить, но даже не прочел ни одного рифмованного двустишия. Четвертому нравится моя образованность, и сам он человек образованный, но почему-то считает меня непререкаемым знатоком всего на свете. Он обращается ко мне по самым простейшим вопросам, даже насчет постов и молитв, – словно он мой духовный ученик и последователь. Еще один вздыхатель совсем не думает о моих деньгах – его заботит только мое здоровье. Чуть что – то и дело твердит: «Сохрани вас аллах!» Я чихну – у него сразу голова разболится; а уж если у меня заболит голова – он чуть не при смерти. Некий почтенный господин навязывается мне в наставники и разъясняет, что в жизни хорошо, а что плохо.