нибудь из гостей?

– Ну, что вы! Для чего же тогда вас приглашают? – возразил я. – Ведь у нас просто непринужденная встреча друзей. Ваше общество сделает ее еще приятней.

– Возможно. Но как бы эта непринужденность не зашла чересчур далеко, – усомнилась Умрао- джан.

– Не беспокойтесь! Никто не позволит себе по отношению к вам ни малейшей вольности.

– Ну хорошо, приду завтра.

– А почему не сейчас?

– Ой! Да вы разве не заметили, в каком я виде?

– Но у нас ведь не званый вечер, а просто встреча друзей. Пойдемте, пойдемте!

– Ох, Мирза! Вас не переспоришь, – сдалась она. – Ладно, идите. Я приду следом за вами.

Я ушел, а вскоре явилась и Умрао-джан-сахиба, причесанная и слегка принаряженная. В немногих словах я расхвалил ее своим друзьям – сказал, что она любит поэзию, великолепно поет и так далее. Наша гостья возбудила все общее любопытство. Было решено, что каждый, и она в том числе, прочтет какое- нибудь свое произведение. Короче говоря, вечер очень удался.

С тех пор Умрао-джан частенько заглядывала на наши встречи и просиживала с нами час или два. Иногда мы читали стихи, иногда она что-нибудь пела, и все расходились очень довольные.

Я опишу один из таких вечеров. Они не имели никакого определенного распорядка, да и приглашенных всегда было немного – собирались только близкие друзья, и каждый читал свои новые стихи.

– Ничего не скажешь, Умрао-джан-сахиба! Вы очень удачно выбрали это заключительное двустишие. Но где же остальные? – спросил я.

– Благодарю вас, Мирза-сахиб! Клянусь вам, кроме этих строк, я помню только вступление – ведь газель-то сочинена бог знает как давно. Долго ли держатся в памяти стихи? А черновик, увы, потерялся.

– А какое оно было, это вступление? – спросил мунши-сахиб. – Я его прослушал.

– Да ведь вы погрязли в хлопотах, – ответил я. – Где вам было услышать его?

На этот раз мунши-сахиб действительно готовился к мушаире[8] особенно усердно. Стояло лето. За два часа до захода солнца веранду полили водой, чтобы пол весь вечер оставался прохладным. Поверх ковра разостлали белоснежный хлопчатобумажный половик. Натертые до блеска медные кувшины с водой, в которую были положены ароматные травы, расставили на балюстраде веранды. Их до поры до времени прикрыли глиняными горшками, чтобы вода не нагрелась. Лед был приготовлен особо. В горшочки положили бетель[9] – в каждый по семь порций, завернутых в красные тряпочки и засыпанных цветами кеора,[10] чтобы бетель стал ароматным; а на крышках, лежали щепотки душистого жевательного табака. Большие хукки[11] были налиты водой и увиты гирляндами цветов. Ночь была лунная, поэтому об освещении особенно заботиться не пришлось – принесли только один светильник, в котором горели свечи под белым абажуром в виде лотоса.

К восьми часам собрались все друзья – пожаловали Мир сахиб, Ага-сахиб, Хан-сахиб, Шейх-сахиб, Пандит-сахиб[12] и прочие и прочие. Сперва выпили по чашке молока со сластями, затем приступили к чтению стихов.

– Ну, теперь я послушаю, а вы похлопочите, – сказал мне мунши-сахиб.

– Простите, пожалуйста, – возразил я. – Избавьте меня от этого.

– Так; ну, а все-таки что же это было за вступление? – снова вспомнил он.

– Я сейчас прочитаю его, – предложила Умрао-джан и произнесла:

– Хорошо сказано! – похвалил мунши- сахиб.

Потом я попросил нашу гостью:

– Умрао-джан! Прочитайте еще какую-нибудь газель.

– Если что-нибудь вспомню, прочитаю, – отозвалась она и немного помолчав, начала:

– Боже великий! Как сказано! – зашумели присутствующие.

Умрао-джан поблагодарила и продолжала:

– Обратите внимание на это двустишие:

– Что за стихи! – воскликнул я. Остальные тоже похвалили их.

– Вы очень любезны, – сказала Умрао-джан. – Благодарю вас, благодарю!

Все похвалили и это двустишие. Умрао-джан снова поблагодарила и продолжала:

– Слушайте, Хан-сахиб! Это двустишие заслуживает внимания, – проговорил я.

– Именно! – согласился тот. – Действительно прекрасные стихи!

– Все вы, господа, слишком снисходительны ко мне, – сказала Умрао-джан. – А ведь: «Кто я такая и что я значу?»

– Это тоже хорошо, – заметил Хан-сахиб.

– Как живо звучит! – добавил Пандит-сахиб.

Умрао-джан поблагодарила их и прочла дальше:

– Как чудесно сказано! – похвалил ее Хан-сахиб. – От этих стихов веет духом персидской поэзии.

– Мысль хороша, – поддержал его мунши-сахиб.

– Благодарю вас, – сказала Умрао-джан.

Все принялись хвалить это двустишие. Умрао-джан снова поблагодарила и продолжала:

– Теперь послушайте заключение:

– Прекрасная концовка! – в восторге проговорил Хан-сахиб. – Но вы сочинили ее, вдохновившись своим опытом; другие придерживаются противоположного мнения.

– Дело не в моем опыте, я просто облекла в стихотворную форму распространенные мысли, – возразила Умрао-джан.

– Прочтите, пожалуйста, еще раз это двустишие, – попросил я.

Умрао-джан снова прочла концовку.

– А мне кажется, что эту мысль здесь можно толковать двояко, – сказал я.

– Ну, что вы, Мирза-сахиб! – удивился Хан-сахиб.

– Газель с начала и до конца проникнута одним настроением, – подтвердили и остальные.

– Обратите внимание на строй стихов, – сказал Ага-сахиб.

– Сколько в них блеска! – добавил Пандит-сахиб.

Умрао-джан встала и поблагодарила.

Тут вошел еще один господин. Его сопровождал человек с фонарем в руках.

– Это кто же пришел? – спросил Хан-сахиб. – Но к чему фонарь в лунную ночь?

– И правда не к чему, – согласился вошедший (то был Наваб-сахиб[14]