пришел в себя. Его спросили, где он живет; оказалось, что недалеко. Потом его усадили в паланкин и отправили домой, приказав носильщикам высадить его, не доходя до дверей, и сразу уйти. Так и было сделано.

Прошло несколько дней, но Султан-сахиб не появлялся и никого ко мне не присылал. А я, должно быть, влюбилась в него – боялась, что он больше не придет. Так оно и случилось. Ведь он берег свое доброе имя. Еще перед тем как прийти в первый раз, он велел своему слуге настоять на том, чтобы наша встреча прошла без свидетелей. Бува Хусейни обещала, что никого не допустит, но сделала промах – забыла поставить слугу у дверей. Хан-сахиб невесть как пробрался ко мне никем не замеченный, и наш вечер был испорчен.

Дней через пять мне довелось выступать на одной свадьбе. Там изволил быть и Султан-сахиб. Первое мое выступление началось в девять вечера. Здесь, в обществе, мне нечего было и думать о разговоре с ним. Нельзя было даже дать ему понять что-нибудь знаком или намеком. Но рядом с Султаном-сахибом сидел хорошенький мальчик лет девяти в богатой одежде. Вдруг он зачем-то поднялся. Мое выступление уже кончилось, и я переодевалась в соседней комнате. Я знаком подозвала мальчика, усадила его, угостила бетелем и стала расспрашивать:

– Ты знаешь Султана-сахиба?

– Какого Султана-сахиба? – недоумевал мальчик.[62]

– Того, что сидел против жениха, рядом с тобой.

– Так это мой старший браг, – хмуро отозвался мальчик. – Пожалуйста, не называйте его «Султан- сахиб».

– Хорошо. Ты передашь ему кое-что от меня?

– А он на меня не рассердится?

– Нет, не рассердится.

– Что же передать? Бетель? – спросил мальчик.

– Нет, не бетель. Бетель у него, наверное, есть в его собственной коробочке. Передашь эту бумажку.

На полу валялся обрывок бумаги. Я углем написала на нем следующие строки:

Потом я объяснила мальчику, что бумажку надо незаметно оставить где-нибудь на виду у наваба – он и не догадается, кто ее положил. Так мальчик и сделал, а я наблюдала за ним, приоткрыв дверь. Султан-сахиб поднял бумажку, прочитал и задумался. Немного погодя он еще раз внимательно посмотрел на записку, улыбнулся и спрятал ее в карман. Потом знаком подозвал Шамшера-хана и что-то прошептал ему на ухо.

Примерно через час Шамшер-хан пришел ко мне в комнату и сказал:

– Наваб-сахиб велел передать вам, что напишет ответ на вашу записку, когда вернется домой.

Следующее мое выступление состоялось утром. На этот раз Султана-сахиба уже не было среди гостей. Без него мне здесь стало скучно, петь уже не хотелось. Кое-как дотянула я до конца и пошла домой. Весь день я ждала Шамшера-хана. Наконец, когда уже зажгли огни, он явился и подал мне письмо от Султана- сахиба. Там было написано:

«Ваши стихи раздули огонь, который тлел в моем сердце. Верьте, я Вас люблю, но меня обязывает мое положение. В дом к Вам я больше никогда не приду, но у меня есть близкий друг, который живет в Навазгандже. Завтра я буду ждать Вас там. Приходите, если найдете время. Мы только так можем увидеться, да и то лишь до девяти-десяти часов.

С тех пор Султан-сахиб никогда больше не появлялся у Ханум. Два-три раза в неделю он приглашал меня в Навазгандж к навабу Бинаю-сахибу. Это были неповторимые встречи. Иногда мы беседовали о поэзии и читали стихи, иногда наваб Бинай-сахиб принимался наигрывать на барабанах табла,[63] а я пела. Султан-сахиб тоже пробовал петь. Он не был знатоком музыки, но неплохо исполнял собственные газели.

Закружилась волчком нежных взглядов игра, Он глядит на меня, я гляжу на него.

Когда я вспоминаю об этом, наши встречи снова проходят у меня перед глазами… Лето. Лунная ночь. В полном свежей зелени внутреннем дворике на дощатом помосте разостлан белый ковер, разложены подушки, собрано все, что нужно для радостного свидания. Вокруг благоухают цветы, пьянящий запах жасмина туманит разум. Душистые листья бетеля, ароматный дым хукки, уединение, непринужденные шутки, беззаботные речи… тут забудешь не только о нашем мире, но и о самом господе боге. Однако потом за это понесешь наказание: ведь подобные встречи обрываются слишком уж скоро, но боль воспоминаний мучит до самого смертного часа, а может быть, даже и после смерти.

Поистине, мы с Султаном-сахибом любили друг друга. Наши вкусы настолько сходились, что, проживи мы вместе всю жизнь, у нас не было бы разногласий. Султан-сахиб увлекался поэзией, и я тоже с самых детских лет питала к ней склонность. Никто другой не был так близок моему сердцу, как он. Я уверена, что и он любил меня по тем же причинам. Он читал стихи по всякому поводу, и я отвечала тем же. Но, увы, судьба-разлучница очень скоро оборвала наши встречи.

– Однако немало подобных встреч прекратилось, наверное, и по вашей собственной вине, – заметил я.

– Ах, Мирза-сахиб! Да разве я – непостоянная ветреница! Как это у вас язык повернулся произнести такие слова?

В то самое время я пошла на содержание к навабу Джафару Али-хану. Почтенному навабу было уже под семьдесят. Во рту у него давно не осталось ни единого зуба, на голове – ни одного черного волоса, спина была сгорблена, и все-таки он продолжал считать себя достойным женской любви. Ах! Невозможно забыть его щегольской белый кафтан, шелковые шаровары с красным поясом, шапочку с галуном и локоны.

Вы спросите, что за нужда в таком возрасте, да еще при слабом здоровье, содержать танцовщицу. На это, Мирза-сахиб, я вам отвечу: таков был тогда распространенный обычай. Трудно было найти хоть одного вельможу, который не содержал бы своей танцовщицы. Так и при дворе наваба Джафара Али-хана, где все было, как подобает быть при дворах высшей знати, в составе свиты, как живое доказательство его доброго здравия, числилась и танцовщица. Платили ей семьдесят пять рупий в месяц, а находилась она при своем господине всего два часа в день. Но, как это ни смешно, наваб, дожив до старости, не смел оставаться в гостиной после девяти часов вечера. Если ему случалось задержаться, являлась старуха служанка и уводила его чуть не силой. Матушка наваба-сахиба была еще жива, и он боялся ее, как пятилетний ребенок. Кроме того, он глубоко любил свою жену. Поженились они еще в детском возрасте, но до сих пор он ни разу, кроме как в первые десять дней мухаррама,[64] не проводил ночи без нее.

Смейтесь не смейтесь, но поверьте мне: он бесспорно заслуживал любви. Несмотря на свой преклонный возраст, он покорял сердца, когда читал марсии.[65]

Музыкальным искусством он владел в совершенстве. Никто не смел соперничать с ним в пении – он мог посрамить лучших певцов. Марсии он читал превосходно и в этом отношении сравнялся с таким признанным мастером, как Мир Али-сахиб. Связь с навабом принесла мне некоторую пользу – я запомнила сотни стихов из поминальных плачей и благодаря этому немало прославилась впоследствии.

Дни мухаррама Ханум отмечала старательнее всех танцовщиц в городе. Каждое украшение в ее имамбаре[66] – павильоне, где совершались поминальные обряды, не имело себе подобных. Все десять дней поминовения гости не расходились. В последний день устраивали угощение для неимущих правоверных, которые приходили сотнями. До сорокового дня приемы повторялись каждый четверг.

Своим чтением марсии я снискала известность. Давно уж никто не помнил такого исполнения. Самые прославленные чтецы при мне не решались и рта раскрыть. Это-то искусство и открыло мне доступ в шахский дворец. Сам «владыка вселенной» похвалил мое исполнение поминальных плачей. Каждый