Критика косвенно относилась и к Ильину, но он счел за лучшее не обращать на нее внимания. Гребцов им предстояло сменить только на противоположной стороне Ильменя.

Как только ладья вылетела на озерную гладь, Истома весело распорядился:

— Суши весла!

Гребцы разом подняли лопасти на воздух и, подождав с минуту, пока с них стекут струйки ильменской воды, побросали весла на скамьи. Двое принялись деловито поднимать красный парус с желтым солярным знаком. Ильин кивнул на изображение и полувопросительно сказал:

— Даждьбог…

Рулевой заговорщически подмигнул ему и проговорил:

— Уже епископ-от подъезжал: зачем не крест святой на парусах нашиваете? А мы ему: несвычно, владыко… Опять же у варяг это в обычае — у тех, мол, еще и пострашнее чего увидишь, драконью голову ощеренную… Ну, сам понимаешь, супротив дружины — а она, почитай, наполовину из варяг, — не попрешь… Отвязался.

— Ему теперь не до парусов, — заметил молодой долговязый гребец. — В Деревской да Шелонской землях, люди бают, церкви христьянские где пожгли, где пограбили, а те, что целы остались, — впусте стоят…

Земли — так звались в Новгороде округа, подчиненные власти веча, действительно жили еще по старым языческим порядкам. Приходившие из волостей торговцы рассказывали, что люди наотрез отказываются погребать мертвых по новым обрядам, им диким казалось, что их плоть будут пожирать безглазые твари. Податель жизни огонь, которому предавали останки, как бы обеспечивал возрождение человека в другой жизни, превращая земную плоть в иную субстанцию.

В каждом событии, в каждом крупном явлении окружающего бытия славяне-язычники видели отголоски иного мира. Как-то, выслушав рассказ о свадебных обычаях дальней обонежской земли, Ильин неожиданно для себя процитировал пришедшее на память стихотворение Владимира Соловьева:

Собеседник, пожилой кряжистый купчина, пораженно умолк. Мелодично льющаяся речь, каким-то чудодейственным образом претворенная из обыденной, всегда действовала на людей этой эпохи подобно магическому заклинанию. Собственно говоря, назначение поэзии так и понималось: сообщить высшим силам о желаниях и надеждах людей. Оттого и непохожесть высокого слога сказителей и жрецов воспринималась как должное — негоже с богами изъясняться на будничном наречии.

Повседневная речь славян оказалась куда ближе к разговорному языку двадцатого века, чем мог раньше судить Ильин по письменным памятникам. Книжное слово всегда воспринималось древними как некая аналогия священного косноязычия шаманов и прорицателей. Тем более что авторами книг целые века были исключительно монахи и священники — конкуренты поверженной религии. Им собственным творчеством необходимо было доказывать свою приобщенность к мистическим стихиям, к невидимому миру.

Стихи Соловьева, непривычные по звучанию, несомненно, были восприняты как некий ритуальный текст, а заложенная в них мысль усвоена без дополнительных разъяснений. Это в очередной раз подтвердило убеждение, сложившееся у Ильина: сущность религиозного сознания, с готовностью принимавшего разделение на здешний и нездешний миры, остается неизменной несмотря на изменение форм культа. Именно это и позволяло ему без особого труда находить общий язык с последователями славянских верований, хотя он был едва знаком с их догматикой и богослужебной практикой.

У Овцына, выросшего в условиях полного и безраздельного господства христианства, беседы Виктора с язычниками вызывали усмешку, он старался не принимать участия в обсуждении примет русалок, способов распознавания мест обитания нечистой силы вроде леших и водяных. Да и Анна не могла без иронических ухмылок слушать подобные разговоры. Так что филологу приходилось взвалить на себя эту деликатную ношу…

— Надобно тебе сказать, хозяин, что оборотень в наших местах не такой частый гость, как на Днепре. Возле Смоленска — там да, там проходу не дадут. А у нас больше упырь балует. Лешак опять же заломать может. И всякая иная нежить ведется. Вот, к примеру, деревня Черный Бор, где у вас ночлег после Ильменя будет, — там баенник зловредный завелся.

Заметив недоверчивый вопросительный взгляд Анны, словоохотливый Истома стукнул себя в грудь кулаком и сказал:

— Да лопни у меня селезенка, коли вру. Сам в той бане парился — чур меня, чтоб я еще раз в нее сунулся. Не веришь, егоза? Вот попроси у отца, чтоб он на ночлег в третью избу с северного краю попросился — сам увидишь, какие там дела творятся. Не только баенник шалит — там и домовой, говорят, шалопутный какой-то, и дворовой будорага. Ужасть берет.

— Ладно, проверим, — прервал его Ильин. — Ты лучше про оборотней докончи. Ты начал с того, что его по волчьей шерсти на голове можно узнать.

— Правильно, — кивнул Истома. — Потому и зовут по-иному волкодлак. Он то так, то так перекинется — ино человеком, ино зверем. Ежели волка встретишь, смотри на задние лапы: колени вперед, как у человека, значит, оборотень. Убивай смело — он как подохнет, человеком обернется… А ежели приметил такого малого, у которого клыки из-под губы торчат и волос на загривке дыбится, тоже не теряйся, тем, что есть под рукой, бей…

— А если ошибешься? — с едва скрытой язвительностью спросила Анна.

— Сколько случаев было, никто еще не ошибся, — Истому явно раздражала во всем сомневающаяся дочь хозяина, и, отвечая ей, он даже не удостоил ее взглядом…

— Ты очень хорошо рассказываешь, — Ильин поспешил поощрить рулевого. Не обращай внимания на мою девчонку — без матери выросла, овдовел я, когда ей два дня было. Все с мужиками, вот и набралась вежества.

Анна уничтожающе сверкнула на него глазами, но промолчала.

— Вожжой ее постегай, хозяин, — хохотнул один из гребцов. — Или вицу вырежь — ладно прилипает к мягким местам.

Княжна и на этот раз сдержалась, хотя Ильин опасался, что остряку достанется хороший разряд. Прижав к груди голову Анны, Виктор с нежностью погладил ее по волосам. Взгляд Овцына красноречиво засвидетельствовал, что полномочия мнимого отца явно превышены.

Когда вернулись к нечистой силе, Истома продолжил перечень признаков нежити.

— Ежели опасаешься, что ребенок упырь, погляди ему в рот — у него должно быть два ряда зубов…

— А как же становятся ими? — поинтересовался Овцын. — Или от рождения это кровопийство?

— Нет, зачем. Портят. Если тебя, скажем, упырь укусит, ты сам таким сделаешься. Целые деревни в упырей превращаются.

Василий передернул плечами.

— Я ему укушу. Зубы проглотит.

— Это ежели живой ты будешь — может, и отобьешься… А коли ты мертвый в гробу лежишь — да через него черная кошка перескочит? Вдругорядь упырем станешь, из могилы почнешь выбираться, на живых кидаться… Самоубийца тоже может кровопивцем сделаться, колдун…

— Как же спастись от них? — деловито узнал долговязый гребец.

— Заговоры надо знать, — с превосходством сказал Истома. — Да по кладбищам не шататься по ночам. А уж ты-то, Поздей, как меду наберешься, куда только не залезешь.

Гребцы дружно засмеялись — видимо, рулевой верно нащупал болевую точку долговязого.

— Скажи, уважаемый, — обратился Ильин к Истоме. — Ты вот все о признаках нежити говорил. Но