— Так это настоящие варяги. Те же приемы, то же устройство ватаг.

— А они и сами это знают. Недаром вместе с гостями из-за моря часто разбойничают. Этот вот Удача, он один не пойдет, обязательно и варяг с собой сманит, они тоже до персиянок охочи. А коли подберутся несколько сотен ушкуйников да викингов — земля в страхе вострепещет. Они ведь и до самого Халифата хаживали, славный град Багдад чуть было не разорили.

— И долго их походы длятся?

— А вот вскроются реки, уйдут они по вешней воде к волокам, а потом и покатятся вниз по течению. Если будет им везение, к холодам могут возвернуться. Не то зазимуют где-нибудь, а в Новгород к следующему лету доберутся…

Люди Ярослава старались отговорить молодежь от ухода с ушкуйниками. Выступая перед толпами искателей удачи, они обещали вознаградить остающихся щедрыми дарами из княжеской казны. Всем было ясно, что Ярославу нужны силы для отпора войску отца — никто не сомневался, что Владимир появится под стенами Новгорода, едва оправится от болезни.

Толки о скором приходе великого князя становились все упорнее, поэтому люди, знавшие любекского купца, советовали ему подождать немного, и ежели запахнет войной, поворачивать назад.

Едва сошел лед на Волхове, князь Ярослав отбыл на ладье в Швецию, к своему тестю Олафу Скотконунгу, чтобы пригласить к себе на службу варягов. Видно, не верил он в решимость новгородцев защищать его в споре с отцом. Люди поговаривали, что недаром женился он на дочери заморского конунга незадолго перед тем, как отказался платить дань отцу — уже тогда вынашивал свой замысел, искал, на кого опереться в будущем споре с Киевом.

Вскорости после этого Ивашка стал намекать, что намерен целиком отдаться богоугодной деятельности. Епископ и Лука Жидята укрепляли его в благих мыслях. Но друзья Ивана узнали об этих душеспасительных беседах с церковниками лишь в тот день, когда он объявил, что отныне его надлежит именовать недостойным Антонием, а Ивана сына Онисимова почитать умершим для мира.

— Ты монах? — с изумлением спросила Анна. — В двадцать шесть лет похоронить себя заживо?..

Старообрядец с сожалением посмотрел на княжну и пообещал молиться за нее, хотя перспектива ее спасения казалась ему весьма сомнительной — уж очень много богохульных речей слышал он от нее. Затем Иван сообщил, что уходит из мира не только в иносказательном смысле.

— Постом и молитвою хочу спасаться в пустыни.

— Так ведь на Руси еще и монастырей нет, — сказал Ильин. — Да и народ о монахах ничего не знает. Это в ваше время стоило в лесу какому-нибудь старцу обосноваться, как к нему ближние поселяне с подношениями начинали стекаться…

— Буду акридами и кореньями питаться, — непреклонно заявил Иван.

— Акриды — это, кажется, саранча, — заметила Анна. — Я помню, нам на уроках закона божьего рассказывали… Но ведь у нас этих насекомых нет.

— Взгляните на птиц небесных, — воздев руки к потолку, патетически проговорил новоявленный пустынник. — Они не сеют и не жнут…

— Знаем, знаем эту цитату, — перебил Ильин. — Посмотрю я на тебя через несколько месяцев такой птичьей жизни.

Иван неожиданно поклонился ему в пояс и попросил:

— Прости меня, Христа ради. А я о тебе молиться буду.

Виктор понял, что дальнейшее обсуждение бесполезно.

В тот же день Иван собрал свои пожитки в котомку, вооружился массивным посохом и, благословив друзей, отправился к южным городским воротам…

Уход Ивана болезненно отозвался в душах его друзей. Им казалось, что, несмотря на все различия во взглядах, они все же ближе старообрядцу, чем люди одиннадцатого века. Его выбор доказывал обратное.

Всех троих охватило желание поскорее уехать из Новгорода. Ильин давно заметил — стоит кому-то отправиться в путешествие или даже в короткую деловую поездку, как у остающихся возникает ощущение пустоты, их начинает томить жажда странствий.

Если бы не стойкие слухи о скором приходе киевской дружины, Виктор и его товарищи снялись бы с места, едва по Волхову вверх прошла первая ладья. Но самое благоразумное в этой ситуации было повременить. Да и поиски мигрантов, скрывающихся под личиной нечистой силы, стоило начинать, когда придет настоящее тепло; колесить по незнакомым местам в дождь и ветер никому не хотелось.

После вепсской бани, когда Виктор осознал, что его отношение к Анне не укладывается в определение «влечение», «симпатия», он стал приглядывать за собой, даже придумал термин — «давать окорот», — коим определил своему внутреннему цензору задачу: следить за тем, чтобы «нечаянные» встречи с княжной случались пореже. Проанализировав свое поведение за все дни вынужденного сидения в дебрях, он со стыдом осознал, что постоянно оказывался рядом с ней, начинал беспокойно отыскивать ее взглядом, если она исчезала из поля зрения. Как ребенок, инстинктивно следующий за матерью, куда бы она ни шла, так и он неизменно торчал возле Анны.

«Фу черт, у Василия, должно быть, сердце кровью обливалось, когда я…» — ему даже в мыслях не хотелось называть своим именем эту мальчишескую влюбленность. «Все, наступаю на горло собственной песне! Надо друг за друга держаться… Это в своем веке я мог сказать: нам с Анной направо, тебе налево, адью…»

Но, приняв твердое решение задушить неожиданно разгоревшуюся страсть, Виктор обрек себя на ежечасные муки. Постоянно борясь с желанием увидеть княжну, услышать ее голос, он становился все более раздражительным. Давая окорот себе, он одновременно портил жизнь окружающим. Заводясь из-за каких-то мелочей, пикировался с Овцыным, ядовито подтрунивал над Ивашкой, да и самому предмету его обожания доставалось на орехи.

Он видел, что Анна в недоумении от происшедшей с ним перемены. Глаза ее часто наполнялись слезами, и тогда он готов был на колени повалиться перед ней, все рассказать, молить о прощении.

Собственно говоря, будь Анна его современницей, он не затруднился бы перевести их отношения в «практическую плоскость» (так выражался его приятель Ковригин, большой спец по дамской части). Даже если бы дело происходило теперь, в этом далеком столетии, он не сомневался, что со своей соседкой по эпохе сумел бы устроить все так, что никто ничего не приметил бы. Но потрясающая способность к маскировке, выработанная дочерьми века эмансипации, века коммунальных квартир и всеобщей женской занятости, была явно чужда княжне. Любую мысль, любое душевное движение можно было прочесть на ее лице еще до того, как она успевала выразить их в словах.

Больше всего мучило Виктора то, что Анна и сама неравнодушна к нему об этом свидетельствовало восторженное внимание, с каким она выслушивала всякий его рассказ о своем времени, это проявлялось и в переимчивости к его излюбленным словечкам, и в том, как она на мгновение замирала, встречаясь с ним взглядом.

И все же Ильин держался — один мучительный день сменялся другим, пытка растянулась на долгие недели, на бесконечные месяцы. Но весеннее солнце, голубые веселые небеса, неумолчная капель превратили его жизнь в изощренную казнь. Это злодейская весна не давала ему спать по ночам, она заставляла его часами бесцельно бродить вдоль Волхова, уходить за несколько верст от города и блуждать по проталинам, расцвеченным редкими подснежниками.

В один из таких апрельских дней он вернулся под вечер с букетом нежно-голубых цветов. Когда он устанавливал их в кувшин, стоявший на столе гостиной, в комнату вошла княжна.

— Чудо какое! — всплеснула руками Анна.

— Это тебе, — вырвалось у Ильина.

Она подошла к нему так близко, что он услышал пряно-волнующий аромат ее кожи. Дыхание у него