мою кузину Гортензию Мур, но она, по-моему, замучила своих служанок. Мне бы не хотелось быть одной из них. Гортензия тоже заставляла бы меня и Сару работать до полуночи, но мы бы, наверное, этого не вынесли.

«Добродетельная жена» поднимала весь дом на ноги, когда было еще совсем темно и, как говорит миссис Сайкс, «завтракала в час ночи». Но она не только пряла и раздавала работу, она владела мастерской — выделывала покрывала и продавала их; она была помещицей — покупала землю и насаждала виноградники. Эта женщина была хозяйкой, или, как говорят наши почтенные соседки, она была «умной женщиной». Во всяком случае, мне она нравится гораздо больше Лукреции. Мне кажется, в торговых делах она взяла бы верх над мистером Армитеджем или мистером Сайксом, и уже этим она мне нравится.

«Крепость и красота — одежда ее… Уверено в ней сердце мужа ее… Уста свои открывает с мудростью и кроткое наставление на языке ее. Встают дети и ублажают ее, встает муж и хвалит ее».

О царь Израиля, твоя образцовая жена достойна подражания! Но разве в наши дни мы можем походить на нее? Скажите, мужчины Йоркшира, разве ваши дочери могут подняться до этих царственных высот и разве можете вы им в этом помочь? Разве можете вы предоставить им поле деятельности, на котором они могли бы совершенствовать и развивать свои способности? Мужчины Англии! Взгляните на своих бедных дочерей, которые увядают подле вас, обреченные на преждевременную старость, скоротечную чахотку, либо, — что еще хуже, становятся угрюмыми старыми девами, завистливыми, злоязычными и несчастными, ибо жизнь для них — пустыня; либо, наконец, — что хуже всего, — стараются недостойным кокетством и унизительными ухищрениями заполучить через брак то положение и почет, которого лишена одинокая женщина. Отцы! Неужели вы не можете ничего изменить? Может быть, не все сразу, но подумайте над этим хорошенько, взгляните на это как на самый серьезный вопрос, достойный размышлений, не отшучивайтесь от него беззаботно, не отделывайтесь грубыми оскорблениями. Если вы хотите гордиться своими дочерьми, а не краснеть за них, найдите им какое-нибудь полезное дело, которое поставило бы их выше кокетства, интриг и злобных сплетен. Если вы будете сковывать и ограничивать разум ваших дочерей, они по-прежнему останутся вашей докукой и обузой, а иногда и вашим позором. Но если вы будете просвещать их, давать им простор и полезное дело, они станут вашими самыми веселыми друзьями, пока вы здоровы, самыми нежными сиделками в дни болезни и самой верной опорой в старости».

Этот летний день Каролина провела в полном одиночестве: дядя ее уехал в Уинбери. Долгие часы, безмолвные, безоблачные и безветренные, тянулись бесконечно, и Бог весть сколько их прошло с рассвета! Они были так томительны и тоскливы, словно Каролина погибала среди бескрайных, безлюдных песков Сахары, где нет ни деревца, ни тени, а не сидела в беседке в цветущем саду английского дома. Шитье лежало у нее на коленях, игла безостановочно сновала, глаза следили за ней и направляли руку, а в голове неустанно роились мысли. Фанни подошла к дверям, взглянула на цветник, на лужайку и, не обнаружив нигде своей хозяйки, позвала:

— Мисс Каролина!

— Да, Фанни, — отозвался тихий голос.

Он донесся из беседки, и Фанни поспешила туда. В руках у нее была записка, которую она вложила в пальчики Каролины, такие бессильные, что казалось, им ее не удержать. Мисс Хелстоун не спросила, от кого записка, и, даже не взглянув, уронила ее в складки своего рукоделья.

— Ее принес Гарри, сын Джо Скотта, — сказала Фанни.

Служанка отнюдь не была волшебницей и не знала заклинаний, однако ее слова произвели на молодую хозяйку поистине магическое действие: она сразу встрепенулась, вскинула голову и устремила на Фанни совсем не грустный, а, наоборот, живой вопрошающий взгляд.

— Гарри Скотт? Кто же его прислал?

— Он пришел из лощины.

Оброненное письмо было мгновенно подобрано, печать сломана, — Каролина пробежала его за две секунды. В любезной записке Гортензия Мур извещала свою юную кузину о том, что она вернулась из Вормвуд-Уэллса, что сегодня она одна, так как Роберт отправился на базар в Уинбери, и что для нее было бы величайшим удовольствием, если бы Каролина пожаловала к ней на чашку чая. Далее добрая леди выражала уверенность, что перемена обстановки пойдет на пользу Каролине, которая осталась в печальном одиночестве, без надежной советчицы и приличного общества после размолвки Роберта с мистером Хелстоуном, отдалившим Каролину от ее «meilleure amie[106] Гортензии Жерар Мур». В постскриптуме Гортензия просила Каролину немедля надеть шляпку и поспешить к ней.

Но Каролину незачем было торопить; она отложила коричневый детский передничек голландского покроя для благотворительной корзинки, который обшивала тесьмой, взбежала по лестнице, спрятала кудри под соломенную шляпку и накинула на плечи шелковую черную шаль, простые складки которой так шли к ее фигуре, а темный цвет так подчеркивал белизну платья и мягкие краски ее нежного лица; она была рада хоть на несколько часов ускользнуть от грустного одиночества, этого наваждения ее жизни; она была рада спуститься по зеленым полям в лощину, вдохнуть запах простых придорожных цветов, более сладкий, чем ароматы лилии или махровой розы. Правда, она знала, что Роберта не застанет, но одно посещение лощины было для Каролины счастьем; она так долго с ним не встречалась и не говорила, что теперь, даже если она просто увидит его дом, войдет в комнату, где он сидел еще утром, это будет уже равносильно встрече. Даже такая иллюзия оживила мисс Хелстоун; мысль об этом следовала за Каролиной по пятам, как незримая добрая фея; нежными взмахами крыльев она ласкала щеки девушки, и ветерок с голубого летнего неба доносил ее шепот:

«Пока ты будешь в его доме, Роберт может вернуться, и тогда ты хотя бы увидишь его лицо, хотя бы подашь ему руку и, может быть, даже минутку посидишь с ним рядом».

«Молчи!» — сурово отвечала она, а сама жадно вслушивалась в этот добрый утешительный лепет.

Мисс Мур, очевидно, увидела из окна, как мелькнуло за кустами сада белое развевающееся платье Каролины, потому что вышла из дома, чтобы встретить ее у дверей. Как всегда несгибаемо-прямая и невозмутимая, она и сейчас двигалась без всякого волнения и спешки, — ничто не могло нарушить степенность ее походки. Однако когда Каролина с искренней радостью и сердечной теплотой обняла и поцеловала ее, мисс Мур позволила себе улыбнуться. В приятном заблуждении и совершенно польщенная, она нежно повела свою питомицу в дом.

Именно в приятном заблуждении! Если бы не это заблуждение, мисс Мур вероятнее всего просто выставила бы Каролину за калитку, не впустив даже в сад! Если бы она знала, в чем главная причина этой по-детски непритворной радости, Гортензия Мур, наверное, была бы одновременно разгневана и оскорблена. Сестры не выносят юных девушек, которые влюбляются в их братьев, им кажется, что здесь какая-то ошибка, в лучшем случае недоразумение, если не просто наглость, или глупость, или порочность. Ведь сами они не питают к своим братьям такой любви, какие бы нежные сестринские чувства они к ним ни испытывали, — а потому, когда в них влюбляется кто-то другой, это кажется сестрам отталкивающей и нелепой романтичностью. Первым их чувством в таких случаях, — как и у большинства родителей, обнаруживших, что их дети влюблены, — чаще всего бывает насмешливая неприязнь. Если это разумные люди, они вовремя подавляют столь несправедливое чувство, в противном же случае первое впечатление оказывается сильнее их и они до конца своих дней недолюбливают невестку.

— Поверив моей записке, ты, наверное, рассчитывала, что я буду одна, заметила мисс Мур, направляясь к гостиной. — Но я писала тебе утром, а потом явились гости.

Она отворила дверь, и Каролина увидела широченную волну красных юбок, почти скрывавшую под собой кресло возле камина, и торжественно возвышающийся над ними чепец, более грозный, нежели царская корона. Этот чепец был принесен в огромной сумке, — вернее, в большом шаре из черного шелка с распорками из китового уса. Оборки и складки чепца окружали голову его владелицы венцом шириной в четверть ярда; он был отделан великим множеством узких атласных лент, собранных в бантики и сложные