Так вопрошала она, озаренная внезапным светом разума, и могучая, непреоборимая жизнь переполняла ее. Что-то внутри нее бурлило и клокотало, божественные силы искали выхода, — но к чему их приложить, на что направить?

Она подняла глаза к Ночи и к Небесам — Ночь и Небеса склонились над нею. Она опустила взгляд к холмам, к долине, где в тумане струилась река, все отвечало ей вещими голосами. Она их слышала, дрожала от волнения, но понять не могла. И тогда она сложила руки, воздела их и вскричала:

— Утешение, Помощь, Мудрость — придите!!!

В ответ — ни слова, ни звука. Упав на колени, она смиренно ждала, глядя ввысь. Небо над нею безмолвствовало, звезды сияли торжественно, далекие и чужие.

Но вот словно лопнула струна в ее измученной душе: ей показалось, что Некто ответил ей с высоты, Некто бесконечно далекий приблизился, и она услышала, как Безмолвие заговорило. Заговорило без слов, без голоса — во тьме прозвучала одна только нота.

И снова такая же полная, нежная и прекрасная нота, мягкий, глубокий аккорд, похожий на рокот далекой грозы.

Еще раз — отчетливей, глубже и ближе прозвучали гармоничные раскаты, от которых словно заколебался мрак.

Еще раз! И наконец ясный голос донесся с Небес до Земли:

— Ева!

Да, ее звали Евой — иного имени она не имела. И она поднялась с колен.

— Я здесь.

— Ева!

— О Ночь! — Ведь с ней могла говорить только Ночь! — Я перед тобою!

Голос спускался все ближе в Земле.

— Ева!

— Господи! — вскричала она. — Я твоя раба!

Она верила, ибо все племена поклонялись своим богам.

— Я иду к тебе, я — Утешитель!

— Иди скорей, Господи!

Ночь осветилась надеждой, воздух затрепетал, полная луна засияла на небосклоне, но пришелец остался незримым.

— Склонись ко мне, Ева, приди в мои объятия, отдохни у меня на груди!

— Я склоняюсь, Невидимый, но Ощутимый. Кто ты?

— Ева, я принес тебе с небес напиток жизни. Отпей из моей чаши, Дочь Человека!

— Я пью. Словно сладчайшая роса струится в мои уста. Она оживляет истомившееся сердце, она исцеляет от всех печалей; все муки, борьба и сомнения вдруг исчезли! И ночь стала иной! Холмы, лес, луна и бескрайнее небо — все изменилось!

— Все изменилось отныне и навсегда. Я снял с твоих глаз пелену, я рассеял мрак. Я освободил твои силы, сбил оковы! Я открыл тебе путь, убрал с него камни. Я наполнил собой пустоту. Затерянную крупицу жизни я сделал своей. Забытый, бесцельно мерцавший огонь души — отныне мой!

— О, бери меня! Возьми душу и тело! Это — Бог!

— Это сын Бога: тот, кто ощутил в тебе искру божественной жизни. Потому он и жаждет слиться с тобой, укрепить тебя и помочь, дабы одинокая искра не угасла безвозвратно.

— Сын Бога! Неужели я твоя избранница?

— Ты одна на этой земле. Я увидел, что ты прекрасна, и понял, что ты предназначена мне. Ты моя, и мне дано спасти тебя, помогать тебе, оберегать тебя. Узнай: я — Серафим, сошедший на Землю, и зовут меня Разум.

— Мой славный жених! Свет дня среди ночи! Наконец я обладаю всем, чего только могла желать. На меня снизошло откровение; неясное предчувствие, невнятный шепот, который мне слышался с детства, сегодня стали понятными. Ты тот, кого я ждала. Возьми же свою невесту, рожденный Богом!

— Не смирившийся — я сам беру то, что принадлежит мне. Не я ли похитил с алтаря пламя, осветившее все твое существо, Ева? Приди же снова на небеса, откуда ты была изгнана!

Незримая, но могучая сила укрыла ее, как овечку в овчарне; голос нежный и всепроникающий вошел в ее сердце небесной музыкой. Глаза ее не видели никого, но душу и разум заполнило ощущение свежести и покоя небес, мощи царственных океанов, величия звездных миров, силы слитых стихий, вековечности несокрушимых гор. И над всем этим победно сияла Красота, перед которой бежали ночные тени, как перед божественным Светилом.

Так Человечество соединилось с Разумом.

Кто знает, что было потом? Кто опишет историю их любви со всеми ее радостями и печалями? Кто расскажет о том, как Он, когда Бог посеял вражду между Ним и Женщиной, затаил в душе злой умысел, решил порвать священные узы и опорочить их чистоту? Кто знает о долгой борьбе, когда Серафим сражался со Змием? Как сумел Отец Лжи отравить Добро ядом Зла, подмешать тщеславие к мудрости, боль — к наслаждению, низость — к величию, ревность — к страсти? Как сопротивлялся ему «неустрашимый ангел», тесня и отражая врага? Сколько раз снова и снова пытался он отмыть оскверненную чашу, возвысить униженные чувства, облагородить извращенные желания, обезвредить скрытую отраву, отвести бессмысленные соблазны — очистить, оправдать, отстоять и сберечь Жену свою?

Кто расскажет о том, как верный Серафим благодаря терпению, силе и непревзойденному совершенству, унаследованному от Бога, творца своего, победоносно сражался за Человечество, пока не пришел решительный час? О том, как и в этот час, когда Смерть костлявой рукой преградила Еве путь к Вечности, Разум не выпустил из объятий свою умирающую жену, пронес ее сквозь муки агонии и, торжествуя, прилетел с ней в свой родной дом на небесах? О том, как он привел и вернул Еву творцу ее, Иегове, а затем архангелы и ангелы увенчали ее короной Бессмертия?

Кто сумеет описать все это?»

— Мне так и не удалось исправить это сочинение, — проговорила Шерли, когда Луи Мур умолк. — Вы его сплошь исчеркали, но я до сих пор не понимаю смысла ваших неодобрительных значков.

Она взяла с письменного стола учителя карандаш и принялась задумчиво рисовать на полях книги маленькие листочки, палочки, косые крестики.

— Я вижу, — заметил Луи Мур, — французский вы наполовину забыли, зато привычки французских уроков остались. С книгами вы обращаетесь по-прежнему. Скоро мой заново переплетенный Сент-Пьер станет похожим на моего Расина: мисс Килдар разрисует каждую страницу!

Шерли бросила карандаш, словно он обжег ей пальцы.

— Скажите, чем же плохо мое сочинение? — спросила она. — Там есть грамматические ошибки? Или вам не понравилось содержание?

— Я вам никогда не говорил, что мои значки отмечают ошибки. Это вы так думали, а мне не хотелось с вами спорить.

— Что же они означают?

— Теперь это неважно.

— Мистер Мур! — воскликнул Генри. — Скажите Шерли, чтобы она почитала нам! Она так хорошо читала наизусть.

— Ну что ж, если уж просить, то пусть прочтет нам «Le Cheval dopte», [126] проговорил Мур, затачивая перочинным ножом карандаш, который мисс Килдар совсем иступила.

Шерли отвернулась; румянец залил ее лицо и шею.

— Смотрите-ка, сэр, она еще не забыла того случая! — весело проговорил Генри. — До сих пор помнит, как она тогда провинилась.

Улыбка дрогнула на губах Шерли. Чтобы не рассмеяться, она наклонила голову, прикрыла рот ладонями, и рассыпавшиеся при этом движении локоны снова спрятали ее лицо.

— Правда, я в тот день взбунтовалась, — сказала она.

— Да еще как взбунтовалась! — подхватил Генри. — Разругалась с моим отцом в пух и прах, не хотела