Будто я — всего лишь мысль внутри него. Никто не может надеяться на большее — быть мыслью в душе другого. Но я — реальность, Михаэль. Я не только мысль в душе твоей.

Симха, домработница Хадассы, моет на кухне посуду, напевая для собственного удовольствия песни Шошаны Дамари. «Поведай, лань любви моей». «Звезда во тьме ночной, в расселинах шакала вой. Вернись, Хефциба ждет тебя».

Я лежу в постели. В руках у меня роман Джона Стейнбека, принесенный моей лучшей подругой Хадассой, которая вчера навестила меня. Я не читаю. Мои застывшие ступни согреваются грелкой. Я спокойна. Глаза мои широко раскрыты. Яир в детском саду. От Михаэля до сих пор не пришло, да и не могло прийти, ни единой весточки. Тележка с керосиновой бочкой движется по нашей улице, и продавец все звонит и звонит в колокольчик. Иерусалим бодрствует. Муха бьется об оконное стекло. Всего лишь муха — не знак, не символ. Муха. Жажда меня не мучит. Я замечаю, что книга, которую держу руках, изрядно потрепана. Обложка ее скреплена прозрачной клейкой лентой. Ваза стоит на своем месте. Под ней — бумажка, на которой Михаэль написал свой личный воинский номер и номер своей части. «Наутилус» погружен в пучину под ледяным покровом Берингова пролива. Господин Глик сидит в своей лавке и читает газету для религиозных людей. Город продувается осенним холодным ветром. Я умиротворена.

В девять часов радио сообщило:

Сегодня вечером силы Армии Обороны Израиля встулли в Синайскую пустыню, захватили пункты Кунтила и Рас-ан-Накеб, заняли позиции у Нахеля, в щестидесяти километрах восточнее Суэцкого канала. Военный комментатор разъясняет … С государственной точки зрения …Непрекращающиеся провокации … Грубое нарушение права свободного судоходства … С моральной точки зрения … Террор и подрывная деятельность … Беззащитные женщины и дети … Все растущая напряженность … Ни в чем не повинные граждане … Просвещенное общественное мнение в стране и во всем мире … В основе своей оборонительная акция … Хладнокровие … Не следует выходить на улицу … Сделать затемнение на окнах … Не запасать продукты … Исполнять приказы и инструкции … Не проявлять нервозности … Следует проявить … Вся страна — передовая линия фронта … Весь народ — армия … В случае, если раздастся прерывистая сирена … События развиваются в соответствии с заранее намеченным планом …

В девять пятнадцать:

Соглашение о прекращении огня умерло, похоронено и никогда не воскреснет вновь. Наши силы неудержимо продвигаются вперед. Сопротивление противника сломлено.

До половины одиннадцатого по радио передавались маршевые песни, памятные мне с юности: «От Дана до Беер-Шевы», «Тебя я не забуду», «Верь, наступит день».

Почему я должна верить? И если вы не забудете, то что в том?

В десять тридцать:

Синайская пустыня, историческая колыбель израильского народа …

В противовес Иерусалиму …

Изо всех сил я стараюсь быть гордой. Заинтересованной. Не забыл ли Михаэль таблетки, помогающие при изжоге? Чист и аккуратен, как всегда. Итак, «пять лет плясал, а на шестой — прощай-ка, голубок».

Есть один заброшенный переулочек на окраине Иерусалима, в новом квартале Бейт Исраэль, и там сейчас совсем иной воздух. Переулок этот вымощен камнем. Каменные плиты потрескались, но блестят, как отполированные. Тяжелые своды отделяют переулок от низких облаков. А кончается все тупиком. Спрессованное присутствие заполняет все поры в камне.

Ленивый часовой, пожилой горожанин, мобилизованный в Гражданскую Оборону, стоит, опершись о стену. Дома — с закрытыми ставнями. Приглушенный благовест далекого колокола. Ветерок спускается с гор, растекаясь по переулку, завихряясь в глухом тупике … Железные жалюзи, кованые железные двери ощутили прикосновение ветерка, пролетевшего переулком. Мальчик из религиозной семьи с яблоком в руке стоит у окна. Два локона закрученные на висках, спускаются на бледные щеки. Он глядит на птиц, облепивших верхушку ивы, растущей во дворе. Мальчик замер без движенья. Пожилой часовой пытается привлечь его внимание через оконное стекло. Обуреваемый одиночеством, он корчит рожи мальчшке. Но все застыло. Этот мальчик — мой. Голубые, с пепельным отливом, лучи света запутались в кудрявой кроне ивы. Горы далеки, а здесь — глубокая тишина, и звуки колоколов плывут невесомые. Безмолвие пало и на птиц и на уличных котов.

Появятся огромные кареты, промчатся мимо, направляясь в далекие края. Если бы я была, как камень. Твердой и умиротворенной. Холодной. Чье присутствие непреложно.

Видимо, и Британский Верховный Наместник тоже ошибался. Во дворце Наместника на юго-востоке Иерусалима, на Горе Дурного Совета до самого рассвета длится тайное заседание. Бледный утренний свет пробивается в окна, но электричество все еще горит. Стенографистки сменяются каждые два часа. Караул устал и взвинчен.

Михаил Строгов несет секретное сообщение — он хранит его только в своей памяти. Одинокий и настойчивый, пробивается он сквозь ночь — посланец Верховного Наместника. Человек хладнокровный и сильный, Михаил Строгов окружен беснующимися дикарями. Ослепительные молнии занесенных кинжалов. Подстрекательский смех …

Словно Азиз и Иегуда Готлиб с улицы Усышкина борются на пустыре. А я — судья. Я же — и приз. Лица обоих искажены. Глаза их залиты мутной злобой. Норовят ударить в живот, уязвимое место. Молотят друг друга изо всех сил. Даже кусаются. Один из них пустился наутек. Вдруг убегающий остановился, обернулся к преследователю, схватил тяжелый камень, швырнул его — промахнулся на волосок. Противник плюнул в него с неистовой яростью. Двое сцепились, перекатываясь по острым шипам проржавевшего мотка колючей проволоки, извиваясь, в бешенстве скрипя зубами. Впиваются когтями друг в друга. Оба — в крови. Норовят вцепиться в горло или поразить срамные части тела. Бранятся сквозь сжатые зубы. В полном изнеможении они вдруг падают одновременно. Какое-то мгновение они отдыхают в объятиях друг друга, словно двое влюбленных. И подобно возбужденному дыханию возлюбленных — и Азиз, и Иегуда Готлиб дышат порывисто, надсадно. Но в следующий миг вновь черные силы переполняют их. Череп бьется о череп. Коготь тянется к зенице. Кулак — в подбородок. Колено — в пах. Спины их исколоты шипами проржавевшей колючей проволоки. Губы плотно сжаты. Ни звука. Ни вопль, ни вздох не сорвутся с губ. Оба они плачут. Щеки залиты слезами. Я — судья, и я же — приз. Зло смеюсь, жажду увидеть кровь, услышать исступленный крик. Далеко в Эмек Рефаим заголосит сирена товарного железнодорожного состава. Неистовство и ярость сгинут в безмолвии. Испарятся. И только слезы …

Дождь придет намного позднее. Не словами исхлещет дождь британские бронетранспортеры. Ночью, в переулке, по крутому склону скатились террористы, скользнув под каменные своды в квартале Мусрара. Проскользнувшие прижимаются к каменной стене. Расправляются с единственным уличным фонарем. Прикрепляют бикфордов шнур к взрывателю. И пока не запляшет электрическая искра, детонатор — все еще застывший кусок железа. Вулкан, упрятанный глубоко под слоем пыли, глинистых сланцев и гранита. Холодно.

Дождь придет. Мягкие туманы пройдут рощей у монастыря Креста. На Масличной горе закричит птица. Ветер обрушится бурей, прижимая кроны сосен. Не станет отныне земля проявлять свою сдержанность, иссякло ее терпение. На востоке — пустыня. С окраины Тальпиота открываются такие места, которым не дано узнать прикосновение дождя: горы Моава, Мертвое море, самое низкое море в мире. Проливной дождь ударит канонадой по Арноне, что напротив серой деревушки Цур-Бахер. Бичующие потоки исхлещут минареты мечетей. А в Вифлееме уединятся в кафе игроки, разложат они доски для игры в нарды, изо всех уголков польются протяжные, с переливами мелодии, передаваемые по радио из Аммана. Сосредоточены и молчаливы играющие. Восточные одежды, пышные усы. Обжигающий кофе. Клубы дыма. Близнецы в униформе бойцов-«коммандос», вооружены автоматами.

Вслед за дождем — прозрачный град. Красивые колючие кристаллы. Старики-коробейники из квартала Махане Иегуда сгрудятся, дрожащие от холода, под нависающими балконами. В горах Абу Гоша, в Кирьят Яарим, в Неве Илан, в Тират Яар разлапистые сосны в густых лесах окутаны белым туманом. Там прячутся