– Они между собой воюют?
– Кто?
– Тогру и одой.
– Как это?
– В сказках. Есть у вас такие сказки?
Баатар облегченно вздохнул:
– Конечно. Есть. Много есть таких сказок.
– И кто обычно побеждает?
Ответа не последовало, и Шубин сформулировал вопрос иначе:
– Чаще тогру побеждают?
– Да, – обрадовался Баатар подсказке, – журавли чаще.
– Или одой?
– Они тоже, да.
– Отстань от него, – сказала жена, садясь в машину.
Через пару минут палка с синим хадаком скрылась вдали, дорога опять стала получше. Расслабившись, Баатар начал рассказывать, что раньше вокруг Эрдене-Дзу было много других монастырей, но осталось всего два, Шанхинь-хийд и еще один, чье название он забыл. Остальные разрушены при коммунистах.
Отсюда перешли к Сухэ-Батору, чей портрет до сих пор украшал денежные купюры, правда мелкие, уступив крупные Чингисхану.
– Он революционером стал, потому что в нем монгольской крови ни капли не было, – говорил Баатар, читавший в газете какую-то сенсационную статью о родословной основателя МНРП. – Сухэ – не настоящее его имя, на самом деле он подкидыш. У него настоящий отец – бурят, мать – еврейка.
– И что хуже? – спросил Шубин.
Вопрос имел неудобную для Баатара форму, но ответил он сразу:
– Буряты хуже. После революции они у нас все главные должности позанимали. Если где монгола и назначат начальником, заместителем – обязательно бурят. Творили что хотели. Я сам из князей, мне дед рассказывал, как его отца при народе верхом на корове возили. Народ со всего хошуна собрали смотреть.
– Зачем?
– Чтобы народ его разлюбил.
Секундой позже сзади раздался голос жены:
– Их там положили вовсе не для рекламы. На верующего человека они могут сильно подействовать.
Имелись в виду костыли на обо. Национальные проблемы жену не занимали, она продолжала думать об этих костылях и наконец решилась обнародовать итоги своих размышлений.
– Больной видит их и начинает верить, что другие здесь в самом деле исцелились. От самовнушения у него происходит мобилизация всех ресурсов организма. Если заболевание связано с центральной нервной системой, он может ощутить себя здоровым. Вопрос в том, надолго ли, – закончила она после паузы.
– Где бурят прошел, – добавил Баатар, тоже думавший о своем, – еврею делать нечего.
– Ты же говорил, что все люди братья, – напомнил ему Шубин, но ответа не дождался.
Дорога пошла вверх, открылась новая долина, с противоположного края замкнутая очередной холмистой грядой. Вблизи каждый из таких холмов имел свой неповторимый оттенок, но издали все они казались однообразно голубыми. Расстояние, на котором эта голубизна переходила в серый, черный или красновато-бурый цвет скал и каменистых осыпей, зависело от яркости освещения и быстро уменьшалось, по мере того как осеннее солнце все ниже скатывалось к горизонту.
Было тихо, еще светло, но по обводу горизонта копились пористые, пронизанные светом и по-разному окрашенные облака с размытыми дымными краями. Старинные путешественники называли их пифическими. Они предвещали ветер и перемену погоды.
У обочины, указывая на близость цели, промелькнул рекламный щит с популярным туристским слоганом: «Монголия – единственное место на земле, не испорченное человеком». Написано было по-английски.
– Километров двадцать осталось. Вон за теми горами – Эрдене-Дзу, – показал Баатар.
Ощущение тревожной пустоты возникло под ложечкой. Совсем близко, за цепью туманных при рассеянном вечернем свете холмов жемчужным ожерельем белели в степи субурганы монастырской ограды, за ними лежали развалины Каракорума. Этот мертвый город с юности казался недосягаемым, существующим в иной реальности, не в той, где обитал сам Шубин. Он не верил, что когда-нибудь сумеет в нем побывать, и холодок, внезапно поселившийся в сердце, списал на почти пугающее сознание его доступности.
К монастырю подъехали в сумерках.
Через дорогу от уже запертых главных ворот раскинулся обычный в Монголии туристический комплекс в виде ханской ставки – в середине большая юрта-столовая, вокруг десятка два обычных, жилых. От дороги их отделяла ограда из деревянных щитов. Баатар сказал, что по закону нельзя ставить такие кэмпинги ближе чем в полукилометре от исторических памятников, но хозяин этой гостиницы и директор музея- заповедника – родные братья. Закон умолкал, когда начинал звучать голос крови.
Сезон заканчивался, все юрты были свободны, кроме двух. В одной поселилась пара голландских молодоженов, во второй – мать кого-то из них, ровесница Шубина. Она повстречала его около офисной юрты и, убедившись, что он понимает по-английски, пригласила вместе послушать монгольскую этническую музыку. В столовой ей сосватали исполнителя народных песен, через час у нее в юрте должен был состояться концерт. Эта не то теща, не то свекровь зажглась идеей уменьшить семейные расходы, поделив на двоих обещанные певцу пять тысяч тугриков, то есть пять долларов. Ее пуританская бережливость распространялась даже на два бакса с полтиной.
Шубин отказался, сославшись на усталость, и нарочно взял юрту подальше от голландцев, чтобы жена с ее консерваторским образованием не прельстилась звуками трехструнного моринхура за половинную цену. Ничто не мешало им самим завтра позвать певца к себе и полностью выплатить ему его жалкий гонорар.
В юрте имелись три кровати с дополнительными одеялами, стол с тремя табуретами, вешалка и жестяная печурка с коленчатой трубой, выведенной в круглую дырку по центру купола. Диаметр этого отверстия был вдвое больше, чем у трубы, вокруг нее кольцом чернело ночное небо. Освещение обеспечивалось парой электрических лампочек без колпаков. За две ночи, которые они собирались тут провести, с Шубина содрали сорок долларов.
Поужинать можно было в столовой, но не возбранялось и заказать ужин в юрту. Из-за отсутствия туристов меню исчерпывалось чаем и супом. Симпатичная девушка принесла кастрюлю с мясной похлебкой, тарелки, ложки, хлеб, а чуть позже – мелко наколотые дрова для печки. Когда она вышла показать жене, где туалет, Баатар сказал:
– Хорошая девочка, да? В другой раз приедешь без жены, за пять тысяч возьмешь ее на всю ночь. Для тебя не деньги. Полежит с тобой, потом до утра будет печку топить. Оба в одном флаконе.
После ужина он прихватил одеяло и отправился спать в машине, чтобы ночью с нее что-нибудь не свинтили. Шубин очень хорошо его понимал. Монголы, под влиянием буддизма став самым мирным из азиатских народов, тащат друг у друга все, что плохо лежит, стоит и даже бродит по степи, как овцы. Лихой человек за рулем норовит съехать с трассы, засунуть в багажник блеющие тридцать долларов и дать газу, пока пастух, бессильно ругаясь, скачет к нему на своей коротконогой гривастой лошадке с глазами гаремной узницы.
Ночью Шубин проснулся от холода. Печка потухла и остыла, он снова растопил ее, стараясь не разбудить жену, спавшую на соседней кровати, откинул полог, вылез из юрты помочиться и обомлел. Мела метель, с невидимого неба струями текла снежная крупа. Погода переменилась внезапно, как часто бывает в Монголии в конце сентября. У монголов не четыре времени года, а пять, осени нет, зато есть три разных лета. За последним из них сразу наступает зима.
Автомобильная стоянка находилась возле ограды. Издали Шубин с трудом различил силуэт засыпанной снегом «хонды». Баатар спал в ней, как медведь в берлоге. По совести, следовало увести его в юрту, все равно в такую погоду непрофессиональные воры на дело не ходят, но до стоянки было метров сто, не хотелось тащиться туда в трусах и майке. Шубин решил, что черт с ним – замерзнет, сам придет.
