посмеет поднять руку на своего господина. Тогаси признает, что был не прав, подозревая носильщика, и окончательно разрешает отряду пройти через заставу.

Когда они столь счастливо перешли на безопасную сторону, разыгрывается высокоэмоциональная сцена, в которой Бэнкэй со слезами на глазах просит у своего господина прощения, а Ёсицунэ, также рыдая, благодарит Бэнкэя за то, что тот спас его жизнь и (во многом подобно изложенному в письме Касигоэ) сетует на мирскую несправедливость, ставшую причиной его нынешнего положения.

Хор: Я, Ёсицунэ, был рожден в воинской семье, и жизнь свою посвятил Ёритомо. Я утопил тела [врагов] в волнах западного моря. На холмах, на полях и на побережьи я спал, подкладывая вместо подушки себе под голову боевой нарукавник. Иногда мне приходилось плыть по воле волн, вверив свою жизнь волнам и ветрам; иногда мне приходилось пробираться по горным вершинам, и лошадь моя наполовину погружалась в снег. В Сума и Акаси я сражался в сумерках на побережье, и за три года я победил врага. И все же моя преданность была ни к чему. Увы, сколь прискорбна моя судьба!

Ёсицунэ:

Хор:

Пьеса оканчивается на несколько более веселой ноте, когда господин Тогаси предлагает отправляющимся пилигримам вина в качестве извинения за свои необоснованные подозрения. Бэнкэй прикидывается пьяным и исполняет энергичный «мужской танец» (отокомаи). Через некоторое время отряд продолжает свои путь, в то время, как хор скандирует:

На этот раз Ёсицунэ избежал опасности; однако каждый читатель или зритель знает, что герой идет к своей неизбежной гибели.

Основное впечатление, оставляемое пьесой, возникает от того факта, что на самом-то деле Тогаси узнал об обмане Бэнкэя с самого начала; чтение же несуществующего подписного листа, хотя и усыпило бдительность простых стражников, однако лишь подкрепило его подозрения. Во всей этой истории роль Тогаси представляется самой сложной. Разрывающийся между необходимостью оставаться лояльным Ёритомо — своему господину, и симпатией к несчастному юному беглецу, он так тронут поведением Бэнкэя, — в особенности — той агонией, которую ему пришлось пережить, будучи принужденным ударить своего хозяина, он пропускает отряд через заставу. Иными словами, прикинувшись обманутым этой уловкой, он жертвует своей феодальной лояльностью ради лояльности высшего, эмоционального порядка, возбужденной чувством „очарования вещей“ (моно-но аварэ), глубокой искренностью (макото) и симпатиями к побежденному (хоганбиики).[196]

На протяжение почти всей пьесы Ёсицунэ пассивен; номинально являясь главным героем, он не принимает никаких решений, но делает все, что говорит Бэнкэй. Чтобы подчеркнуть всю его немужественность, в драме Но роль Ёсицунэ играет актер-ребенок (коката), а на сцене Кабуки — персонаж женских ролей (оннагата). Такую трансформацию претерпел характер Ёсицунэ в процессе развития легендарных преданий о нем в течении веков. Все позднейшие предания подчеркивали вторую — неудачливую половину его жизни; в них предполагалось, что враждебность и многочисленные препятствия, чинимые Ёритомо, превратили его брата из несгибаемого воителя в меланхоличного, пассивного в действиях аристократа, бессильную жертву судьбы, столь угнетенную своими неудачами, что без поддержки и инициатив со стороны Бэнкэя она уже почти не могла существовать. Ничего не осталось от того боевого духа, что помог выиграть сражения с Тайра; напротив, Ёсицунэ выступает в качестве рафинированного члена урбанистического общества, который ближе по духу принцу Гэндзи и идеалам эпохи Хэйан, чем сотоварищам собственного грубого военного клана из провинции.[197] Изменился также, и облик: на его прекрасном лице — бледном, утонченном, изысканном, контрастирующем с гигантской, супермужественной фигурой воина- монаха, который его защищает — все более и более проступают женственные или детские черты.

Имя Мусасибо Бэнкэй часто появляется в исторических записях при упоминании ближайших сподвижников Ёсицунэ, однако лишь в позднейших версиях легенды, в частности — „Сказании о Ёсицунэ“ он превращается в главное действующее лицо, выходит на первый план как мощный персонаж, олицетворяющий энергию, оптимизм и находчивость, которые покинули его хозяина в последние годы жизни.[198] В образе Бэнкэя все масштабнее, чем в реальной жизни, начиная с его замечательного рождения (он оставался во чреве матери восемнадцать месяцев); в детстве он был уже почти двух с половиной метров роста и силен, как сто человек, и до конца его жизни в качестве лояльнейшего последователя Ёсицунэ, где он предстает мужчиной ужасающего облика и колоссальных размеров, в черных доспехах и с разящей боевой палицей, способным на фантастические подвиги. Однако он не был просто безмозглым зверем: помимо физической силы, Бэнкэй выказывал чувство юмора, мудрость и (как мы можем видеть из сцены у заставы Атака), впечатляющую эрудицию. При всей своей бурно проявлявшейся яростности, он был человеком, располагавшим к себе и где-то даже мягким. Но прежде всего он являлся образцом лояльности, и его преданность своему господину лишь крепла по мере того, как положение последнего становилось все отчаяннее.[199]

Отношения этих двух людей напоминают дружескую связь Санчо Панса и Дон Кихота, — испанского рыцаря печального образа, представляющего редкий в западной литературе пример абсолютного героя- неудачника. В Японии XII века, как и в Испании XVI века, рыцаря, постоянно терпящего поражения, поддерживает грубый, находчивый спутник, обладающий непреклонным духом и вкусом к жизни. Одна из самых привлекательных черт и Ёсицунэ, и Дон Кихота — в том, как они оба принимают и даже приветствуют все проделки своих споспешников низкого происхождения, хорошо зная, что под слоем грубости лежит несокрушимый гранит силы и почтения. Есть и другие параллели между жизненными ролями двоих господ и их спутников. Так, и Санчо Панса, и Бэнкэй обретают все большую и большую значимость, а облик их становится все более обстоятельным. По мере того, как характер Дон Кихота становится все расслабленнее, заземленный здравый смысл его слуги обретает зрелую мудрость; точно так же, Бэнкэй компенсирует все возрастающую пассивность и пессимизм своего господина неожиданно проявившимися ученостью и умом.