степени и являлась. Он натянул серый хлопковый пуловер с широкой горловиной, установил кофейник и тарелку с тостами на поднос, после чего, распахнув французские двери, прошел на балкон и поставил поднос с завтраком на маленький столик.

В ожидании, когда взойдет солнце, он вдыхал разнообразные запахи, которые, смешиваясь, составляли неповторимый аромат Иерусалима. Пахло шалфеем и жасмином, медом и кофе, кожей и табаком, кипарисом и эвкалиптом. Потом над городом стало подниматься солнце. Из-за отсутствия реставрационной работы единственным произведением искусства, доступным Габриелю, стала картина восхода солнца над Иерусалимом. В это время в небе таяли последние запоздалые звезды и солнце проглядывало из-за края гор, отделявших Иерусалим от пустыни Восточного берега. Первые солнечные лучи озаряли меловые склоны Оливковой горы, а сразу вслед за тем начинала пылать золотом вершина горы Соборной. Потом солнечные лучи падали на церковь Успения, отчего ее восточная сторона окрашивалась в алое, а западный, южный и северный приделы на короткое время скрывались в густой тени.

Габриель закончил завтрак, отнес посуду на кухню, старательно вымыл ее над раковиной и поставил в сушилку. Что дальше? Утро он обычно проводил в квартире за чтением. Позже шел на прогулку, всякий раз проходя большее расстояние, нежели в предыдущий день. Вчера, к примеру, он одолел склон горы Скопус. Такие уединенные прогулки, как он считал, помогали ему размышлять, сосредоточившись на событиях своего последнего дела.

Он принял душ, оделся и спустился в холл. Когда он выходил из дома, до него донеслись звуки, которые он привычно выделял из прочих уличных шумов и объединял в особую группу: громкий, почти театральный шепот, хлопок автомобильной дверцы, рокот пробуждавшегося к жизни мотора. Это были проявления скрытой деятельности людей Шамрона. Габриель, проигнорировав безошибочные признаки слежки, застегнул на куртке «молнию», чтобы не позволить утреннему холоду забраться под одежду, и зашагал по улице.

Он прошел по Кхативат Иерушалаим, вошел в Старый город через Яффские ворота и побрел вдоль многочисленных прилавков и лавочек старинной торговой площади Эль-Базаар. Здесь лежали на огромных подносах горы турецкого гороха и чечевицы, высились пирамиды мешков с пряностями, специями и жареными кофейными зернами, красовались стопки лепешек из пресного и слоеного теста; в мастерских по металлу торговали коваными кофейниками, а также браслетами и всевозможными недорогими украшениями из меди и серебра. Арабский мальчишка всунул Габриелю в руку вырезанное из оливкового дерева распятие и загнул немыслимую цену. Габриель одарил маленького торговца пронзительным взглядом своих карих глаз, вернул ему распятие и на безупречном арабском языке заметил, что эта грубая поделка таких больших денег не стоит.

Миновав шумную рыночную площадь, Габриель углубился в хитросплетение тихих улочек и аллей Старого города, держа курс в восточном направлении — к Храмовой горе. Воздух постепенно прогревался: давала о себе знать начинающаяся весна. Небо над головой было чистое, безупречного лазурного цвета, однако солнце все еще висело низко и его лучи в лабиринты Старого города почти не проникали. Габриель шествовал среди теней — скептик в толпе верующих в том месте, где сталкивались, причудливо переплетаясь, преданность и ненависть. Но и здесь люди, подобно Габриелю, задавались жизненно важными вопросами и стремились получить на них ответы. И как бы ни разнились эти вопросы, никто не хотел, чтобы они остались без ответа.

Так, размышляя, бродил Габриель по Старому городу. Он шел по темным закоулкам, следуя всем их причудливым изгибам, натыкаясь временами на запертые ворота или на непреодолимую каменную стену, возведенную еще в годы правления царя Ирода. Иногда он оказывался в огороженном со всех сторон дворике, залитом теплым солнечным светом, и возможно, именно по этой причине многие вещи представлялись ему простыми и ясными. Но позже, когда он сворачивал в темный переулок и над ним снова сгущались тени, он понимал, что нисколько не приблизился к постижению истины.

Он вышел к аллее, которая вела к виа Долороса. Впереди, в нескольких футах от него, на дорогу упал яркий луч солнца. В этот освещенный круг, двигаясь навстречу друг другу, чуть ли не одновременно вступили хасид в черном облачении и араб в летевшей по воздуху белой каффии. Пересекшись в этом освещенном солнцем пространстве, они пошли дальше — каждый по своим делам, — не обменявшись друг с другом ни кивком, ни даже взглядом. Габриель добрел до Бейт-ха-Бад и вышел из Старого города через Дамасские ворота.

В тот вечер Шамрон пригласил Габриеля на ужин в Тибериас. Они ели на террасе, где по такому случаю были установлены два газовых обогревателя. Габриель не хотел туда ехать, но отправился, и разыгрывал благодарного гостя: слушал рассказы шефа о добрых старых временах и даже рассказал несколько собственных историй.

— Сегодня Лев подал прошение об отставке. Мотивировал тем, что не может служить в организации, где начальника оперативного отдела держат в неведении относительно главной операции, которую эта организация проводит.

— В логике ему не откажешь. Ну и как? Ты принял его отставку?

— У меня не было выбора. — Шамрон улыбнулся. — Бедный маленький Лев и впрямь оказался в двусмысленном положении. Мы с тобой раздавили гадину, обезглавили организацию Тарика и прижали к ногтю ее рядовых бойцов. Лев же не ведал об этом ни сном ни духом. Я попытался вызвать его на доверительный разговор, объяснить, почему я избрал именно такой способ действий. Сказал, что моей первейшей задачей было обеспечить железное алиби премьер-министру и что ради этого мне даже пришлось пойти на обман своего собственного заместителя, хотя мне этого и не хотелось. Но Лев был неумолим.

— А как поживают твои остальные проблемные детки?

— Они тоже скоро уйдут. — Шамрон положил вилку и посмотрел на Габриеля. — В ближайшее время освободятся несколько офисов на верхнем этаже здания на бульваре Царя Саула. Как ты смотришь на то, чтобы возглавить оперативный отдел службы?

— Никак не смотрю. Меня это не интересует. Кроме того, штабист из меня никудышный.

— Я догадывался, какой будет ответ. Но никогда не простил бы себе, если бы даже не попытался тебя уговорить.

— Лучше расскажи мне об американцах. Тебе удалось восстановить с ними добрые отношения?

— Наши отношения медленно, но верно входят в привычную колею. Похоже, они поверили в байку о том, что нам удалось внедрить в организацию Тарика своего агента, которого потом раскрыли, и нам пришлось предпринять соответствующие шаги для его защиты. Но они до сих пор злятся, что мы не рассказали им об этом с самого начата.

— Их можно понять, учитывая, как все закончилось. Что еще ты им сказал?

— Я сказал, что мы не имели понятия о том, что Тарик в Нью-Йорке, пока Жаклин не освободилась и не поставила нас об этом в известность.

— И они в это поверили?

— Даже я сейчас в это верю.

— Мое имя всплывало?

— Несколько раз. Недавно Адриан Картер изъявил желание вторично с тобой побеседовать.

— О Господи!

— Не беспокойся. Я не дам ему больше тебя мучить.

Прежде чем Габриелю позволили покинуть Соединенные Штаты, он был вынужден на протяжении восьми часов отвечать на вопросы, которые ему задавали представители ЦРУ, ФБР и Нью-йоркского департамента полиции. Рядом с ним сидел Шамрон, который исполнял обязанности его адвоката — протестовал, отводил вопросы, как несущественные, всячески мешал проведению допроса, устраивал обструкции. В конце концов его стараниями следственное мероприятие превратилось в своего рода конкурс из серии «кто кого перекричит». Полный отчет о деле Тарика, якобы основанный на достоверной информации из анонимных «Западных и ближневосточных разведывательных источников» появился в газете «Нью-Йорк таймс» двумя днями позже. Там всплыли имена Габриеля и Жаклин, что наделало тогда немало шуму.

— Уверен, это Картер слил «Таймс» информацию по делу Тарика. — Габриель уловил в голосе