народа), как бы оковы, пока не освободят себя от него убиением врага. Очень многие из хаттов любят это украшение, а некоторые даже доживают до седин с этим отличием, обращая на себя внимание как врагов, так и своих соплеменников. Эти люди начинают все битвы, они всегда составляют передовой строй, вид которого поразителен. Но и в мирное время их лицо не приобретает более мягкого вида. Ни у кого из них нет ни дома, ни поля, ни другого какого-либо занятия; куда они пришли, там и кормятся, расточители чужого, равнодушные к своему достоянию, пока малокровная старость не сделает их слабыми для столь суровой добродетели».

Вне всякого сомнения, это группа привилегированных воинов, выделяющихся среди прочих. Народ очень высоко ценил их военное искусство. Обычай носить на себе знак бесчестья – это определённая воинская повинность.

Но это ещё не всё. Здесь нечто гораздо более значительное – сакральное сообщество, имеющее собственный отличительный знак. Из свидетельства бесчестья он становится отличием славы. Членам сообщества было позволено во имя общего блага нарушать обычные социальные обязанности. Они не работали, не заботились о семье, были безбрачны. Община кормила их в обмен на выполнение ими воинского долга. То, что было постыдным для человека обычного, для них становится источником славы…[54]

Голос замполита завораживал, усыплял, но я сделал усилие, вдохнул полной грудью и тут же раскашлялся. Тут же в поле моего зрения возникло лицо «однояйцового» деда Богданова.

– Ты можешь говорить? Что ты видел? – быстро спросил дед.

– Там был медведь… – ответил я, с трудом подавив приступ тошноты. – И я… был медведем…

– Господи… – пробормотал дед и оглянулся на стоящего рядом замполита. – Медведь впустил его. Везунчик…

Объяснение произошедшему ждало меня позже. Когда я окончательно оправился от отравления, меня вызвал замполит, и в его кабинете дед Богданов не чинясь рассказал, что в среде летающих офицеров существует нечто вроде клуба, организованного в начале 20-х годов Иваном Тарановым. Символом (или тотемом) этого клуба является медведь, которого древние народы считали «небесным зверем». Оказывается, медведь сам выбирает себе слуг. Если бы я съел той ночью мясо с грибами и со мной ничего не случилось бы, то я продолжал бы служить в гарнизоне, но никогда не сумел бы подняться выше рядового лётчика.

– А теперь ты стал одним из нас, – сообщил дед. – Тебе придётся воевать, но и воинская удача никогда не оставит тебя.

Я был слишком молод, чтобы понять весь смысл сказанного Богдановым. Мне, конечно, польстило, что теперь я полноправный член команды, но особого значения произошедшему не придал. А зря. Время показало, что это не пустые слова.

После разговора Богданов вручил мне два знака принадлежности к клубу – ножик с чёрной рукояткой и железное кольцо на палец. Ножик символизировал моё право выбрать врага и убить его. Железное кольцо означало, что я воин, навсегда отказавшийся от дома и семьи ради схватки.

Мне действительно пришлось много повоевать и в воздухе, и на земле. Куда только не заносила меня судьба, но, как и сказал «однояйцовый» дед, удача была на моей стороне, и я почти всегда выходил сухим из воды. Лишь однажды, в 92-ом году, попал в плен к грузинским войскам, оккупировавшим Абхазию. С «русскими наёмниками», вроде меня, они особенно не церемонились, но при обыске нашли ножик, после чего со мной захотел встретиться сам полковник Каркарашвили, командовавший грузинским контингентом. Допросил, выслушал мои уклончивые ответы и отпустил на все четыре стороны. Ножик, правда, оставил у себя – подозреваю, что когда-то он пытался заполучить такой же, но медведь отбирает далеко не всех.

Стальное кольцо я отдал своему другу – Станиславу Тихонову, когда тот надумал жениться на связистке прямо в окопах, во время войны в Таджикистане. Кольцо распилили на два, и молодожёны были очень благодарны за этот своевременный подарок.

Жалею ли я, что лишился кольца и ножика? Нет, не жалею. В конце концов, это всего лишь символы, а главное остаётся при мне.

Что я считаю главным? То, что теперь я знаю, для чего родился на свет, и знаю имя своего бога. Немногие могут похвастаться, что знают это наверняка.

При чём тут Россия и Америка? При том, что когда-то неандертальцы воевали с кроманьонцами, и где теперь те неандертальцы? И в нашей войне победит тот, чей бог окажется сильнее. И только…

– Нет, не понимаю, – повторила Мадлен Олбрайт, выслушав историю Золотарёва.

Зато всё очень хорошо поняла Ангеле Бачинскайте, которую разбудил громкий сильный голос Сергея, доносившийся сквозь неплотно прикрытую дверь. История очаровывала, она содержала в себе куда больше, чем просто рассказ о встрече в сумеречном мире.

«Странно, – подумала она. – Неужели я тоже часть полотна, которое ткут боги? Тогда почему я противлюсь этому? Вот неуёмная натура! С этим нужно что-то делать…»

С этой мыслью Ангеле закрыла глаза и вновь погрузилась в сладостный сон.

…Дни походили один на другой и совсем не приносили радости. Но и к этому, как оказалось, можно привыкнуть. Горестные раздумья о том, что вселенная устроена несправедливо, что Бог подвергает своих детей ненужным, бессмысленным испытаниям, мучает и унижает их на глазах окружающих, остались в прошлом. Нэнси Рейган смирилась с судьбой и с тем, что жизнь превратилась в существование, но, наверное, таков удел всех стариков.

В лос-анжелесский офис всё ещё приходили охапки писем от простых наивных американцев, которые выражали своё восхищение президентом Рейганом и желали ему скорейшего выздоровления, однако Нэнси перестала читать их Ронни, когда около года назад, тихим летним вечером, он, картавя, спросил: «А кто такой этот президент Рейган?». Болезнь Альцгеймера зашла слишком далеко и все пожелания всех американцев мира ничего не могли изменить в её течении.

Накануне 6 февраля (день рождения) и 4 марта (день свадьбы) журналисты и телерепортёры вспоминали о своём сороковом президенте и начинали осаждать «крепость Бель-Эйр». Их молодой напористости можно было только позавидовать, и когда-то Нэнси старалась поддерживать дружеские отношения со средствами массовой информации, давала пространные интервью, рассказывала о прежних днях, о любви и политике, но и это «внимание по поводу» вскоре надоело ей. Круг тех, кто допускался на семейное торжество, сужался год от года, ведь Ронни пугала суматоха и большое скопление лиц, которых он когда-то знал, но уже забыл. А кроме того, Нэнси очень не нравились взгляды, направленные на мужа. В них читалось сочувствие, но в то же время – лёгкая брезгливость и даже облегчение, что вот я не стал и никогда не стану президентом, но зато наверняка не впаду в старческое слабоумие. А как-то раз она случайно подслушала разговор двух гостей из масс-медийной корпорации, и один из них заявил, что «болезнь Альцгеймера практически никогда не приходит к тому, чья умственная жизнь была интенсивной». Нэнси не стала устраивать скандал и изгонять зарвавшихся юнцов, но с тех пор «семейные торжества» стали воистину семейными: за стол с традиционным шоколадным тортом имели право садиться только сама Нэнси, дочь Патти и сын Майкл. Все остальные гости, званые и незваные, собирались в соседнем городке Сими-Веллей и там могли вдоволь посочувствовать и позлословить.

Причины резкого ограничения круга допущенных к шоколадному торту Нэнси объяснила просто и недвусмысленно председателю совета директоров информационной компании «Би-Би-Си», который имел наглость напрашиваться на приглашение.

«Бог сделал моего мужа идиотом, – сказала она, – но вряд ли Бог хотел, чтобы вы видели в нём шута».

Соответственно, были до предела ограничены и посещения официальных лиц. Впрочем, в Вашингтоне сидели совсем другие люди, из Демократической партии, и им не было никакого дела до старого президента-республиканца с разрушенной психикой. Потому, когда Нэнси отказала нескольким из новоиспечённых политиков, намеревавшимся нанести визит вежливости, ей перестали звонить из столицы, вычеркнув, к большому её облегчению, из списка тех пенсионеров, за счёт которых ещё можно набрать