– Ковыряга, значит... пророк! – язвительно начал я, щекоча острием немного растерявшегося Обломка. – Пресветлый Меч и пророк Его, а также Путь Меча из Шулмы в Кабир, он же – рай! Вот, значит, почему от меня все Дикие Лезвия прячутся! А по-нормальному им объяснить нельзя было?! Без пророков с Ближними?!.
– Нельзя! – неожиданно отрезал оправившийся Дзюттэ. – По-нормальному – нельзя. Не доросли они еще – по-нормальному! Не проливать крови – почему? Всегда проливали – и ничего, а теперь вдруг нельзя?! Ритуалы – вещь красивая, но зачем? Ради чего?! Жили без ритуалов – глядишь, и сейчас проживем! Ты об этом подумал, Единорог?!
Я промолчал.
– А так – никаких «почему»! – продолжал между тем Обломок. Есть Пресветлый Меч – и пусть кто- нибудь усомнится! Они, в общем, и не сомневаются... И есть Ближние Его – видите, как блестят? Видите, что умеют? Видите, как с ними обращаются?! Хотите стать такими же? Еще бы – конечно, хотят! А если хотите – внимайте слову Его, изреченному посредством пророка...
– Ковыряги! – не выдержал я.
Злиться на Обломка и моих друзей я уже не мог – тем более что, похоже, они были правы.
– Да, Ковыряги! – гордо заявил Дзюттэ, и мне послышалась в его голосе даже некоторая обидчивость, чего раньше за Дзю не водилось. – Меня так местные прозвали. И означает это: «Тот, кто видит суть вещей». Вот так, Пресветлый!
– Тот, кто доковырялся до сути, – ехидно уточнил Сай, но Дзю оставил его реплику без внимания.
Вот что значит – пророк... прежде он Саю не спустил бы!
– Терпи, – коротко прозвенел молчавший до этого эсток. – Следующее поколение будет усваивать эти истины с рождения – и сочтет их естественными и само собой разумеющимися. Они станут Блистающими – и им уже не понадобится Пресветлый Меч! А пока терпи!..
– Ладно, – задумчиво покачал кисточкой я. – И знаешь что, Дзю – раз ты теперь Мой пророк, то слушай Слово Пресветлого!
– Слушаю и повинуюсь, Ваша Однорогость! – гнусаво зашуршал Обломок, и мне сразу стало легче – это был прежний зловредный шут, для которого я до конца дней своих останусь мишенью для мудрых советов и язвительных насмешек.
– ...Внимай воле Моей: пусть те Дикие Лезвия, которые окажутся самыми рьяными в служении Мне, – пусть они получат в награду собственные имена! И придумаешь их – ты!
Большего наказания для своих последователей я сочинить не мог.
...Следующие дни были заняты до предела. Мы учили шамана и учились сами. Куш-тэнгри уже немного отошел от первого потрясения и занимался спокойно и сосредоточенно, не забывая учить нас.
Учить смотреть – и видеть. Видеть – и запоминать. Запоминать – и сопоставлять. Сопоставлять – и делать выводы. И на основе этого погружаться в некое странное состояние, когда мысль охватывает все окружающее целиком – и прорывается в еще не наступившее время.
Это было трудно. Когда я был отдельно от Чэна – у нас вообще ничего не получалось, хотя шаман делал это один. Но когда смотрели, запоминали и сосредоточивались не Мэйланьский Единорог и Чэн Анкор, а Я- Чэн... это было сродни состоянию Беседы. И тогда нам удавалось поймать это неуловимое и неосязаемое чувство без названия; тогда мы начинали видеть.
Видеть всего на несколько мгновений вперед – но это было будущее!
Один раз, находясь в трансе, мы увидели Асахиро и Но-дачи, входящих в наш шатер – и едва мы вынырнули на поверхность реальности, как полог шатра откинулся, и показались Но с Асахиро!
Шаман, в свою очередь, был неутомим, и Чыда не могла на него нарадоваться. Потихоньку мы даже пробовали Беседовать; медленно, осторожно, но это уже была Беседа, а мы были – со-Беседники!..
И все это как-то отодвинуло в тень слухи о волнениях в Шулме и исчезнувших из ставки Джамухе с Чинкуэдой и тысячей тургаудов-телохранителей; даже о Кулае Чэн почти не вспоминал...
Коблан с Шипастым Молчуном ругали тех нерадивых шулмусов и Дикие Лезвия, что сохраняли до сих пор первозданно-отвратительный вид; Дзю проповедовал; время от времени к водоему наезжали гонцы из каких-то племен, где уже были наслышаны об Асмохат-та и Пресветлом Мече – с гонцами обычно разговаривали Кос и Асахиро, а нас с Чэном показывали издалека.
Гонцы смотрели, ахали, до вечера крутились вокруг водоема и наконец исчезали.
День шел за днем...
Это случилось совершенно неожиданно.
Я неторопливо Беседовал с Чыдой Хан-Сегри, в пятый раз подставляя Чэна под прямой выпад копья и терпеливо дожидаясь, пока шаман выполнит то, что от него требовалось – и старался не обращать внимания на то, что с каждым разом глаза Куш-тэнгри вспыхивают все ярче и напряженней.
Почему-то я никак не мог избавиться от ощущения, что касаюсь не древка или наконечника Чыды, а непосредственно дотрагиваюсь клинком до рук шамана, как при прорицании – и тогда мне на миг мерещится то призрачно-сизый дым за спиной Куш-тэнгри, то зыбкие силуэты всадников на холмах, то сами холмы превращаются в подобие домов...
«Устал, – подумал я, начиная все заново, – пора заканчивать...»
Додумать я не успел. Шаман отошел назад, Чыда крутнулась колесом, и я еще почувствовал, что Чэн пристально смотрит в глаза Куш-тэнгри – а потом передо мной словно распахнулись ворота...
...Ворота Чжунду распахнулись, и в богатейший город Поднебесной, неистово визжа и размахивая оружием, хлынули степняки.
Ли Куй, известный в Чжунду, как Носатый Ли, бродяга без роду и племени, пришедший в город невесть откуда перед самым нашествием, – щуплый и взъерошенный Ли Куй, прихрамывая, бежал по переулкам
