И мы пошли его учить.
...Только потом, позже, когда Чэн сидел у костра и ел, а я смирно лежал рядом, Я-Чэн отметил для себя два странных обстоятельства: во-первых, во всем сегодняшнем безобразии совершенно не участвовали Коблан и Шипастый Молчун; более того, Чэн отметил, что кузнец уже второй день не берет в рот ничего крепче воды, а сейчас... о Творец!.. сейчас Коблан и Куш-тэнгри сидят рядышком и уплетают за обе щеки из одного котелка постное шаманово варево (хотя любовь Железнолапого к мясным блюдам, причем в больших количествах, была нам обоим хорошо известна).
А, во-вторых, куда-то пропала Хамиджа. Ну не то чтобы совсем пропала – вон сидит у дальнего костра и жует с отсутствующим выражением лица! – но во время утреннего нашествия она исчезла, и появилась лишь после того, как территория священного водоема была вновь очищена.
Хотя давини – она и есть давини...
Тут мысли мои были прерваны шумным появлением Гвениля Могучего и Махайры Хитроумного – и рядом с Чэном тяжело хлопнулись на кошму Диомед с Беловолосым.
– Ф-фу, наконец управились, – глухо брякнул эспадон, вытягиваясь на коленях у Фальгрима во весь свой двуручный рост и бесцеремонно тычась рукоятью в бок Чэну.
– Так вот, Асмохат-та, – заговорил Диомед так, словно его только что прервали. – Вся Шулма, оказывается, волнуется, разговоры лишь о тебе, а самое главное – Джамуха из ставки своей уехал! Куда – неизвестно, и добро бы один, а то вместе с тысячей тургаудов-телохранителей! Ну, Тохтар с Кулаем намекнули маалеям, что без божественного промысла тут не обошлось – то ли испугался гурхан, то ли видение ему было; ты, дескать, являлся в облике ужасном и карами всякими грозил...
– Погоди-ка, – прервал Чэн Диомеда. – Божественный промысел, говоришь... А сами Кулай с Тохтаром где? Что-то я их здесь не видел...
– Дела у них, – беспечно вмешался Фальгрим. – Уехали они. И двух своих людей прихватили.
– Как – уехали? Куда? Зачем?!
– Не знаю, – хором отозвались Диомед с Фальгримом. – Не сказали. Уехали – и уехали.
И стало ясно, что больше они нам не скажут ничего. Хоть являйся им в облике ужасном и карами грози...
«Ничто не ново под луной», – иронически подумал я, когда мы с Чэном и Обломком сбежали после еды от суматохи и любопытных маалеев в знакомую нам рощицу; и ровно через минуту покоя и отдохновения увидели приближающуюся к нам Хамиджу-давини.
За руку она тянула светловолосого батинита, и юноша подчинялся ей с глупо-счастливой улыбкой, не особенно даже понимая, куда он идет, зачем он идет, и идет ли он вообще.
Подойдя, Хамиджа замедлила шаг (юноша-батинит виновато пожал плечами – дескать, я ни при чем, это все она...); девушка остановилась в трех выпадах от нас и долго смотрела на Чэна, потешно морща лоб.
Так, пожалуй, смотрят на незнакомую вещь, пытаясь понять ее назначение.
– Ты что-то хочешь... от меня? – ободряюще спросил Чэн.
Он хотел спросить: «Ты что-то хочешь сказать?» – но вовремя вспомнил, что Хамиджа не говорит.
Хамиджа раз-другой хлопнула своими неправдоподобно длинными ресницами, не глядя, протянула руку (отпустив ладонь батинита) и вынула из ножен на поясе юноши Такшаку.
Короткий меч чуть ли не заурчал, выходя из ножен, и довольно потерся плашмя о бедро Хамиджи.
Дар у нее, что ли – всех привораживать?..
– Ты что, Такшака? – холодно спросил я, не покидая ножен. – Придатка сменить решил? Так не могу сказать, что одобряю твой выбор...
«Ты злишься, Единорог? – донеслось от Чэна. – Почему?»
Что я мог ответить? Что у меня просто плохое настроение? Что мне не хочется Беседовать с Такшакой, и тем более – когда он в руках у Хамиджи?!
Злой я становлюсь... хуже Обломка.
– Ладно, не обижайтесь, – бросил я, обнажаясь и взмывая над головой Чэна. – Пр-рошу!
Хамиджа прыгнула вперед, и Такшака ударил.
...А Беседа вышла довольно-таки серой. Со-Беседники из Хамиджи с Такшакой получились не ахти (если мерить не шулмусскими, а кабирскими мерками, да еще нашими с Чэном), что-то вроде Эмраха с Маскином Седьмым-Тринадцатым, когда мы Беседовали с ними у пруда в моей мэйланьской усадьбе, и я понимал, что надо попроще и помедленней, и Чэн это понимал, и Такшака понимал, и Хамиджа – хотя не знаю уж, что там она понимала, если вообще понимала хоть что-то... Под конец мы с Чэном для разнообразия поиграли в «пьяного предка Хэна», когда Чэн раз за разом уходил от Такшаки в последний момент, внешне не обращая никакого внимания на его резкие косые взмахи, а я пугал Хамиджу, так ни разу и не прикоснувшись ни к ней, ни к клинку Такшаки, и делал вид, что сейчас выпаду из руки Чэна... а потом нам и это надоело.
Пауза, вежливый поклон – и я нырнул в ножны, отсалютовав перед тем, а Чэн улыбнулся Хамидже и пошел прочь.
Отойдя на десяток-другой шагов, Чэн обернулся, и я тоже посмотрел назад.
Хамиджа стояла белая-белая, глаза ее словно остановились, руки плетьми повисли вдоль тела, и вся ее поза выражала такую отчаянную безысходность, что Чэн-Я сперва хотел было вернуться, а потом передумал и быстро-быстро углубился в рощу.
– Ну не знаю я, не знаю я, что мне с ней делать! – бормотал по дороге Чэн-Я. – Вот уж обуза на мою душу!.. Сама ведь напросилась – а теперь обижается...
Обломок за поясом помалкивал и делал вид, что спит.
