разъедающими веществами. Однако опер Орехов спорил с Зарубой, считая, что такого рода меры складывались исторически и они нужны были в процессе становления диктатуры пролетариата. Одно дело у белогвардейца, эсера или петлюровца сорвать погоны, это, знаете ли, рассуждал Орехов, отдает душком дворянских традиций, а другое дело вырезать погоны на живом теле, а ну поглядим, какова твоя дворянская честь, и убеждались, видя, как червем извивался бывший отпрыск эксплуататорских классов, как молил о пощаде, как клялся и божился, что воздаст богу славу, ежели его прикончат, только бы не мучиться, не нести на себе острую невыносимую боль кровоточащих погон. Вглядываясь в исковерканные мукой лица врагов народа, каждый гражданин молодой республики креп душой. В сталь превращалось его революционное сознание. Лагеря военного коммунизма дали первый опыт блистательного решения, как считал Заруба, многих проблем, в частности проблемы молниеносной перемены убеждений личности и целых социальных групп. В этих переменах, обагренных кровью и наполненных голосами истязаемых, рождалась романтика будничных трудовых подъемов, рождалась та высокая революционная коллективность, которая напрочь отвергала все личностное, все присущее отдельному индивиду. Перемены окрашивались новой верой во все новое! Перемены и были новой верой! Пафос, мажор, исступленная радость, красные косынки и красные флаги на лагерных вышках, на лагерных бараках, счастье взятия на себя новых обязательств, готовность умереть на лесосеке, в котловане, на стройке, на домне, на шпалах, лишь бы выполнить план, — это славная примета тех лет! И если уж и расстреливали всякую сволочь, то только лишь за срыв взятых обязательств, и никто не осуждал суровость мер, напротив, все были убеждены: так надо, в этом наша сила, залог победы!
Нет, Заруба не разделял массовых расправ этого периода, можно было бы и поменьше укокошивать, но для этого нужен был иной воспитатель. А таковой еще не созрел. Поэтому второй, сталинский, или послеленинский, этап отличался двумя направлениями. Первое — потребовало сделать лагерное воспитание массовым. Каждый гражданин должен был пройти через могучие ворота Исправительно-Трудовой Системы. И выйти, кому суждено было выйти, принципиально иным человеком! Второе — диктовало необходимость создать новый тип воспитателя, умеющего творить коллективность, революционную по своему духу, то есть такие отношения, при которых Система держалась как бы на самоорганизации. По мнению Зарубы, в сталинских лагерях впервые создан образец жизнедеятельности и общения людей будущего. Девяносто процентов всех работ здесь осуществлялось самими заключенными. Была своя охрана, свои повара и бригадиры, инженеры и конструкторы, был свой штат специального обслуживания. Впервые в мире воспитательное учреждение взрослых людей строилось на самодеятельных началах.
Он был убежден в том, что опыт работы лагерей Колымы, Воркуты, Сибири не был в свое время обобщен, а нынче неоправданно охаивается, обзывается ругательным словом 'сталинизм': выплескивается, можно сказать, с водой и ребенок. А рождение ребенка произошло именно там — в лагерях! Именно в суровых испытаниях родилась Всеобщая Новизна, Всеобщая Воля, Всеобщая Маколличность! Эти ростки нового были в свое время замечены и воспеты такими великими сынами народа, как Горький, Макаренко, Симонов. К сожалению, среди работников НКВД, среди философов и психологов не нашлось человека, который бы сумел придать этим росткам, обозначившим новый, социалистический тип человека, законченный вид, переложить, так сказать, эти практические ростки на теорию, чтобы все в стране и даже за ее пределами могли пользоваться новейшим учением об ускоренном создании и новых человеческих типов, и новых человеческих отношений. Восполнить этот пробел и решил Заруба, когда привлек к этой работе профессионального философа Олега Ивановича Лапшина. Но Лапшин сразу оттолкнул Зарубу своей предательской интеллигентской сущностью. Этому Лапшину создали небывалые условия: разрешили не выходить на работу, Багамюк постоянно ему писал перевыполнение норм, ему разрешили держать свое личное шурудило, и он мог пить чай любой крепости, и, наконец, он пребывал в уединении целыми сутками. Всего этого не оценил Лапшин, полез к Зарубе с дурацкими объяснениями. Он однажды обратился к нему шепотом, предварительно закрыв за собой дверь перед самым носом Багамюка, который был до чрезвычайности оскорблен недоверием к нему.
— Я должен вам раскрыть правду, — сказал Лапшин Зарубе. — Дело в том, что мне довелось прочесть двадцать книг Троцкого. В его сочинениях есть один том, в котором он расписал то, как преобразовать в короткий срок всю Россию. Он предлагал всю страну разбить на военные округа, в этих округах создать трудовые лагеря и трудармии. Каждый гражданин должен пройти через эти трудовые лагеря. Железная дисциплина, военные методы управления, полная изоляция отдельных подразделений друг от друга способны были создать, по его мнению, в короткий срок нового человека. Надо сказать, кое- что он успел сделать. После гражданской войны он превратил несколько армий в трудармии и в своих сочинениях подробно описал, какими методами надо пользоваться, чтобы на первом этапе строительства социализма диктатура пролетариата в полную меру осуществила себя…
Не успел Лапшин закончить свое пояснение, как Заруба, преобразившись в лице, заорал что есть мочи:
— Багамюк! Квакин! Кого мы пригрели на своей маколлистической груди?! Багамюк! Квакин!
Когда влетели Багамюк с Квакиным, Заруба сказал:
— Мы его откормили, отпоили, а он нам голый троцкизм подсовывает! Не допустим! По пути нам троцкизм, Квакин?!
— Не по пути, — ответил Квакин.
— Вышибить из него вредную, не нашу идеологию! — тихо сказал Заруба. — И немедленно.
— Будэ зроблено, — ответил Багамюк, выталкивая Лапшина из помещения клуба. А уже в коридоре Квакин набросил на философа старую фуфайку, кто-то сжал голову так, что и дышать нечем было, и повалили Лапшина и стала дубасить чем придется, приговаривая: 'Нам не нужна вредная идеология. Нам не нужны дикие фраайра[44]. Мы вышибаем из тебя троцкизм!'
После таких маколлистских внушений Лапшин долго отходил. Его перевели на общий режим, а Багамюк следил за тем, чтобы на философа наваливали самые оскорбительные и самые трудные работы. А потом Заруба как ни в чем не бывало однажды сказал:
— Что же это вы отказываетесь работать? Или обиделись на коллектив? Надо закончить главу.
— Как скажете, гражданин начальник, — бойко отвечал Лапшин.
— В последнее время появилось немало спекулятивных работ, в которых процветает критиканство по поводу лагерей: вот, дескать, люди мерли как мухи, голодали, мерзли. Мороженая человечина землей не принималась. Я недавно прочел о дальневосточном начальнике УСВИТЛа[45] Гаранине. Да, он действительно расстреливал людей. Самолично расправлялся с врагами революции. И он погиб от троцкистов, оклеветавших его. Будет время — и ему поставят памятник. Багамюк уже сейчас предлагает начать сооружение… Так вот, этого человека любил весь Дальний Восток! На него молились, потому что он знал дело. Вытаскивал индустриализацию. Добывал стране золото и другие ценные металлы. Конечно же, были и объективные причины массового умирания людей. Какие это были причины? — спросил Заруба.
— Слабая индустриальная база лагерей, — ответил быстро Лапшин, поскольку за спиной его стал уже Багамюк. — Крайне неудовлетворительные бытовые условия, низкий уровень демократизации жизни заключенных, что в значительной мере снижало качество воспитания, и, наконец, некоторое непонимание и даже пренебрежительное отношение к индивидуальным особенностям личности осужденного.
— Правильно, — одобрил Заруба. — Вот эти причины и разверните в первой главе, при этом надо непременно остановиться подробненько на третьем, послесталинском этапе, на застойном периоде. Здесь были допущены серьезные ошибки — рабочий класс и интеллигенцию напрочь разъединили, создав отдельные колонии для политических, нарушили ленинский лозунг: 'Только совместно с рабочими и крестьянами надо строить новое общество'. Я вам приоткрою одну тайну. Мне не много времени довелось побывать в тюрьме, но даже этот незначительный период навсегда оставил неизгладимый след. Ничто так не формирует душу интеллигента, должен вам сказать, как тесная связь с настоящими уголовниками. Человек моментально и навсегда преображается. Он становится принципиально иным. Вы, наверное, это и по себе знаете. Наши великие вожди идейно формировались в тюрьмах, ссылках, на этапах, в допросах, в пытках — в муках рождалась идея нового государства. Не думаю, чтобы Ленин, Сталин или Дзержинский смогли бы стать руководителями народа, если бы не было у них тесных связей с Челкашами, Горькими и Котовскими. Период застоя, к сожалению, создал новый тип и интеллигента, и уголовника. Тут они как бы поменялись местами. Бывшие уголовники стали интеллигентами, а бывшие интеллигенты стали
